Шестеро. Капитан «Смелого». Сказание о директоре Прончатове - [38]

— Гля-я-я-ди-те-е!

Речники бегут на Петькин крик, врываются в пролет, в темноте не могут разобрать, куда показывает матрос. Потом в полумраке различают непонятное, темное, живое.

— Дайте свет!

В металлической сеточке вспыхивает лампа, и в пролете наступает изумленная тишина, — в углу, отряхиваясь и мотая бородой, стоит молодой козел. Лизанув острым языком сизый бок, козел смотрит на людей торчком стоящими зрачками, громко бекнув, наклоняет рогатую голову и, с вызовом постукав черненькими копытцами о железную палубу, смело бросается на Петьку Передрягу. Парнишка пятится, но движение козла быстрее, чем движение Петьки: утробно икнув, парень падает под ударом крепких загнутых рогов. Козел пружинисто отскакивает назад, поворачивается и направляет рога на Вальку Чиркова. Увидев это, штурман по-козлиному наклоняет голову вниз и опасливо подбирает живот: в глазах Вальки плещется страх. Но это на секунду — в следующую Валька взмахивает руками и вскрикивает: козел ударил в коленную чашечку.

— Товарищи! — обиженно, тонко кричит Валька. — Что же это делается, товарищи?!

А козел, пританцовывая, уже целится в Луку Рыжего.

— Ой, чуваки, помру! Помру! — вдруг раздается в пролете.

Высунувшись из машинного люка, Иван Захарович грудью падает на железную ступеньку и хохочет так, что заглушает и машину, и скрип переборок, и плеск волны за бортом. Рядом похохатывает механик Уткин.

Смех кочегара задерживает стремительный рывок козла — он сгибается хлыстом и одновременно задними ногами взбрыкивает в воздух, защищая себя сзади. Потом комком мускулов бросается к люку. Ивана Захаровича и Уткина как ветром сносит.

Первым приходит в себя Валька Чирков. Он изнемогает от смеха, хватается руками за металлическую стойку, вращается вокруг нее. Петька Передряга катается по палубе, Лука Рыжий от смеха начинает икать. Козел смотрит на все это дурацкими глазами, трясет бородой, жует мягкими губами и для безопасности прислоняется хвостом к стене, поводя рогами из стороны в сторону.

Минут пять на пароходе гремит смех. Люди отдаются ему всей душой, всем телом. Взрывы смеха выгоняют из радиорубки Нонну Иванкову. Позевывая, идет она вдоль борта, покачивает упругими бедрами. Заглянув, но не входя в пролет, Нонна видит смеющихся ребят и бодливого козла. «Обрадовались невесть чему! Делать больше нечего!» — говорят ее глаза. Передернув плечами, радистка уходит обратно в рубку.

Рывком открывается дверь капитанской каюты, высовывается сонное лицо капитана.

— Что такое?

— Ой, ой! — качается Валька Чирков.

— Ко-ко-зел! Ик! — стонет Лука Рыжий.

— Какой козел? — недовольно спрашивает капитан и совсем высовывается из двери.

— Действительно, козел! — недоумевает капитан. — Что за наваждение!.. И в самом деле козел! — удивленно продолжает он, выходя из каюты. Он босиком и поэтому по металлическому полу идет на цыпочках.

Капитан молчит, почесывает шею, соображает. Ноги переступают и быстро синеют. Наконец облегченно выдыхает воздух:

— Все понятно! Бородатый черт забрался в Луговом… На дворе было холодно, вот его и потянуло к теплу… У машины спал?

— У нее.

— Так и есть! — веселеет капитан. — Ах ты, бородатый зверь! Что же с тобой делать?

Холод мурашками пробегает по ногам, леденит, и капитан обнаруживает, что стоит босиком на железной палубе; недовольно сморщившись, поворачивается и уходит в каюту, сердито пристукнув дверью. Но она скоро опять открывается.

— Козла накормить, а в Луговое дать радиограмму, да чтобы без смеха!

— Есть! — отвечает Лука Рыжий. — Есть накормить!

2

В тридцать пять метров от носа до кормы, в четырнадцать — от борта до борта «Смелого» тесно уложена жизнь речников. На долгие месяцы пароход для них — дом, улица, театр, место работы и отдыха.

Вспомнив Чулым, «Смелый» бежит вверх по реке. Обская чайка — баклан — взлетает косо над пенистым гребнем волны, открывает ветру белое брюшко и, сложив острые крылья, падает в воду. Обочь парохода — полузатопленные тальники, как вытеребившиеся метелки. На берег нет и намека: вода и тальники, тальники и вода. Овальной чашей висит над Чулымом небо… Бежит «Смелый». Двое суток нигде не останавливаясь, будет идти к Чичка-Юлу. Двое суток беспрестанно биться машине, звенеть якорным цепям, крутиться штурвалу.

Три часа дня. Послеобеденное время; окончились уборочные работы, аврал, смена вахт, обед. По старому обычаю во время порожнего рейса всем, кто свободен от вахты, можно находиться на палубе. И теперь здесь оживление. На высоком стуле с подлокотниками, в меховом пальто, в зимней шапке сидит капитан с книгой в руках. Временами он отрывается от книги, быстро оглядывает сквозь очки плес, мимоходом бросив штурвальному несколько слов: «Держи, Лука, левее, на кривую ветлу…» или «Не рыскай, не рыскай!..» — опять читает, то пришептывая, то едва приметно улыбаясь.

Ветер перелистывает страницы книги, но капитан приспособился: прочитанное скрепляет бельевой прищепкой.

Вдоль лееров на скамейках устроились ребята. Высунув язык, боцман Ли вырезает из замшелого березового корня небольшую модельку «Смелого». Два года занят он этим и теперь прилаживает на носу миниатюрную паровую лебедку. Костя Хохлов насвистывает, Иван Захарович пристроился у теплого вентилятора. Он держит в руках губную гармошку и молчит, неподвижный, скучный.