Шестьдесят рассказов - [149]

— Верно.

— Вытеснить со сцены этих олухов, так называемых настоящих родителей. Бывшие родители, олухи несчастные, околачиваются рядом, бормоча тусклые угрозы. Ну, чего привязались! И все такое. Их супружеское счастье изодрано в хлам, на текущий момент. Их бракосочетающие узы истончились в паутину, на текущий момент. Посылать им временами записки, отчеты о развитии, у маленького Люка прорезался зуб. Как? Маленький Люк выказывает все признаки душевной теплоты, характерной для родившихся ногами вперед. Как? Как? Как? Петь ему и щипать его, «Гринсливз» и «Я старый ковбой». Научить его передергивать и сдавать снизу, подыскать ему работу в телефонной компании, убирать телефонные будки. А лишь только мы проявим сенильность…

— Проявим что?

— Лишь только мы впадем в маразм, он возьмет нас за руки, возьмет тебя за твою руку и меня за мою руку, и любовно отведет нас на ту сторону холма, в богадельню. Люк. Наше дитятко.

— В соседней комнате находится голая женщина.

— Находится что?

— Голая женщина, в соседней комнате. На кушетке. Синяя бархатная кушетка. Лежит, опершись на локоть.

В ее волосах цветы.

— Я видел такую. В журнале.

— Так они же все разные, олух. Тут нельзя вот так вот взять и сказать «Я видел такую».

— Так вот, меня вызвали присяжным, в четверг было интересное дело, мужику раздавили его машину в лифте парковочного гаража, мы дали ему цену по высшей категории, две триста с чем-то. Верно?

— Я в смысле, что нельзя же просто сказать «Я видел такую». Этого недостаточно.

— Так вот, я устал, чувак, устал, я вдребезг усталый с того самого момента, как услышал эту в натуре жуткую новость про бабушкин домик, такие штуки, они ж прямо вырубают, чувак, вырубают и вгоняют в усталость, ты меня понимаешь?

— Они все разные. Что и придает им такое сияние.

— Но она чужая.

— Если с ними переспать, потом они не такие чужие. Мгновенно осваиваются, смеются над тобой, дергают за бороду.

— Я помню.

— Демистифицируют себя повторяющимися действиями повторяющегося характера.

— Их движения. Сухие, холодные движения и мягкие, уютные движения.

— Хотят сходить в кино, в кино, в кино…

— Я как-то видел одно, про этого парня, который прыгал туда-сюда, качаясь на лианах, и кричал, кричал и прыгал туда-сюда, качаясь на лианах, а с ним все время эта обезьяна, маленькая такая, а вся одежда — кожаные лоскутья вроде юбки, а в заднем лоскуте нож… Хорошее было кино. Мне понравилось.

— Я видел чертову уйму. Тысяч шесть или семь.

— Из чего конечно же не следует, что подвергнутое однажды демистификации нельзя ремистифицировать.

— Как?

— Ну, можно съездить с ними куда-нибудь или еще что. Куда-нибудь подальше. В Берген.

— И что тогда?

— Увиденные с высокими, холодными бокалами в руках, в соблазнительных костюмах, на фоне пышущего жаром песка или чего уж там, они частично ремистифицируются.

— В Бергене нет пышущего жаром песка,

— Увиденные на фоне глубоких, холодных фьордов, с пингвинами в руках, они частично ремистифицируются.

— В Бергене нет пингвинов.

— Или некий новый способ эротического поведения, начни, скажем, их кусать, некоторые это любят. Те, кого никогда прежде не кусали.

— А как разобраться, с какой силой кусать?

— Это искусство.

— Да?

— Вообще-то я видел и другое кино, про этого мужика, который встречает эту женщину, и у них любовь, а потом она от него уходит, а потом он встречает другую женщину.

— И что тогда?

— Он начинает жить с этой, со второй. Она очень милая.

— И что потом?

— Она от него уходит.

— И это все?

— Он показан на запруженной людьми улице. Удаляется от камеры. Фигура становится все меньше, меньше и меньше, пока не сливается с толпой. Это было очень хорошее кино. Мне оно понравилось. Хотя то, про парня, качавшегося на лианах, понравилось мне чуть побольше, пожалуй. Ну так что? Воруем ребенка?

— Я не знаю.

— Мы можем сперва пощекотать этого мелкого ублюдка, а потом отшлепать.

— Кормить его эклерами и бабл-гамом.

— Рассказывать ему истории, вешать ему лапшу на уши.

— Цыгане воруют детей.

— Верно.

— Цыгане воруют детей каждый божий день.

— Это каждый знает.

— Не слышал, чтобы их за это судили.

— Ушлые цыгане. Фиг поймаешь.

— Интересно только, что они делают с этими детьми?

— Учат их цыганским ремеслам. Разбавлять вино, перекрашивать лошадей, подстригать сны.

— Взвизги цыганской скрипки в свете цыганского костра.

— Деконструируют сны, как никто. Хочешь понять — иди к цыганке.

— Ты общался когда-нибудь с цыганами?

— Ну, не с такими, не с настоящими цыганами. Они общаются только друг с другом. Но если говорить о цыганистой…

— Под кибиткой. В густой, душистой траве.

— Если говорить о цыганистой личности, свободной и необузданной, рычащей и кусачей…

— Я имел в виду настоящих.

— Нет.

— Тогда извини.

— Но когда я увидел грандиозную церковь, построенную Гауди в Барселоне, грандиозную Саграда Фамилья, грандиозный призрак собора или, вернее, грандиозный скелет собора, вот тогда я понял, особенно увидев в подвальной мастерской чертежи и макеты тех частей этого грандиозного собора, которые еще не построены, а может и никогда не будут построены, прикрытые пластиком чертежи на стенах мастерской и макеты на козлах посреди мастерской, и мастеровых, продолжающих корпеть над великолепно выполненными чертежами и белыми гипсовыми макетами, и рабочих на сущих башнях Барселонского Темпло Экспиаторио де ла Саграда Фамилья, рабочих на и между сущих башен и стен Барселонского Темпло Экспиаторио де ла Саграда Фамилья, поразительно немногочисленных рабочих, которые все еще работают и