Шестая жизнь Дэйзи Вест - [75]

— Парень с АЗС не мог описать водителя грузовичка. Сказал только, что тот шепелявил, — добавляет Мэйсон.

Не выдержав, я издаю изумленный вздох, и Мэйсон вздрагивает от неожиданности.

— Это правда? — спрашиваю я громким голосом.

— Дэйзи, успокойся.

— Это не совпадение, — говорю я. — Что, если и автобусная катастрофа — дело рук Бога?

— Прекрати, — резко обрывает меня Мэйсон, и на этот раз вздрагиваю я. — Если это так, значит, моя одиннадцатилетняя работа не имела ни малейшего смысла. Бог никогда не стал бы — это решительно невозможно — бесцельно убивать столько людей. Двадцать детей и девушку-водителя. Этого не было.

— Ладно, — говорю я. — Но ты бы мог по крайней мере сделать мне одолжение?

— Какое?

— Попроси Дэвида поискать папку с делом номер двадцать два, — говорю я. — Если она существует, он ее найдет. А если он ее найдет…

Я намеренно не заканчиваю фразу, чтобы придать словам особую значимость.

— Обещай мне больше никогда не заводить этот разговор, если Дэвид ничего не найдет.

— Я обещаю, если ты, в свою очередь, обещаешь дать ход делу, если он ее все-таки найдет.

Мэйсон звонит Дэвиду, а я иду наверх, в свою комнату. На меня нападает нервозность, и, чтобы избавиться от нее, я достаю письмо Одри. В ее аккуратном почерке есть что-то такое, от чего я сразу успокаиваюсь; у меня появилась привычка перечитывать его каждый раз, когда меня что-то тревожит.

Дэйзи, обещай сделать для меня две вещи.

Первая — простая: возьми мои вещи. ВСЕ. Даже если ты их потом выбросишь, унеси их из дома родителей (хотя у меня хороший вкус — ха-ха! — и ты их оставишь себе).

Ты же знаешь, что творится с теми, кто никак не может смириться. Они плачут над старыми футболками, которым грош цена. Мама та еще старьевщица; она никогда не выбросит их по своей воле. Самая страшная моя пижама будет надрывать ей сердце. Забери все вещи, Дэйзи. Сделай это для меня (и для своего гардероба).

Второе: позаботься о моем брате.

Он пытается быть сильным, крутым парнем. Думаю, он старается быть таким потому, что считает, будто все ожидают от него именно этого. И мы с ним такие близкие люди… То, что может случиться со мной, лишит его смысла жизни. Я знаю, он неравнодушен к тебе; прошу тебя, не оставляй его.

Так много хочется сказать, но мне пора ехать в больницу. Надеюсь, письмо никогда не попадет тебе в руки, но кто знает, что будет дальше. Хочу сказать тебе, что ты неповторимая, красивая и веселая, и я горжусь тем, что имею счастье называть тебя подругой. Лучшей подругой.

С любовью, Одри.

Одежду я забрала; в этом смысле последняя воля Одри выполнена в полной мере. Но вот что касается ее второй просьбы… боюсь, я не слишком преуспела в этом. Снова пишу Мэтту сообщение и, прождав еще полчаса и не получив ответа, начинаю думать, что, возможно, прошло слишком много времени и отношений уже не восстановить. Быть может, он уже не со мной.

Спустя почти шесть часов Мэйсон, постучав в мою дверь, объявляет, что завтра ему нужно лететь в Вашингтон, к высокому начальству, чтобы разобраться в последних подвигах Бога. Кэйси останется на время командировки со мной.

Выключив свет, я представляю себя лежащей рядом с Мэттом, и это немного меня успокаивает. И все же мысли об автобусной катастрофе и человеке без лица мешают уснуть. Засыпаю я уже под утро и просыпаюсь только в одиннадцать часов.

Выйдя из спальни, я обнаруживаю, что в доме никого нет.

Все уехали.

39

Сидя за миской со старушечьими кукурузными хлопьями, я испытываю все большую тревогу по поводу поездки Мэйсона в Вашингтон. Перебирая в уме возможные последствия, я нервно барабаню пальцами по крышке стола.

Худшее, что может произойти: Бог окажется виновным в ужасающих преступлениях. В таком случае никто не захочет заменить его у штурвала проекта, зашедшего в такие опасные воды, и мир, каким я его знаю, развалится на куски. Проект закроют, а «Воскрешение» будут тестировать на новых подопытных, согласившихся на участие в добровольном порядке. Рассерженные ребята из «автобусной группы» будут выступать в прессе; газеты обвинят правительство в сокрытии информации о суперлекарстве; правительство будет лгать и говорить, что никакого лекарства не существует. «Воскрешение» станет мифом; доступ к нему будет закрыт.

Даже для меня.

Если проект, объединяющий нас, закроют, что будет со мной и Меган? Или со мной и Мэйсоном, например? Где я буду жить?

Отбросив мысли о предполагаемой бездомности, я обдумываю более позитивный сценарий.

В лучшем случае действиям Бога найдется какое-то разумное объяснение и проект останется таким, каким был. Ребята из «автобусной группы», и я в том числе, останутся в числе подопытных еще на девятнадцать лет, после чего, если с нами не случится ничего серьезного, Комиссия по контролю за лекарственными препаратами и пищевыми добавками даст «Воскрешению» официальное одобрение, и лекарство найдет публичное применение — поначалу, вероятно, среди строго ограниченного круга лиц. Возможно, первыми доступ к нему получат военные. Затем, осторожно и постепенно, его сделают доступным для всех людей, и оно спасет новые жизни.

И тем не менее что-то в этом позитивном сценарии мне не нравится. События последних нескольких месяцев заставили меня иначе взглянуть на вещи; смогу ли я, зная о проекте столько, сколько сейчас, относиться к нему, как прежде? Смогу ли, изучив дела тех, кого не удалось спасти при помощи «Воскрешения», и зная, что традиционные меры из арсенала реаниматологов к ним не применялись, смириться с этим фактом? Смогу ли я так же любить родителей Гэйвина, навещая его в Нью-Йорке, зная, что они похитили его у биологической матери? Буду ли я, вспоминая Одри, чувствовать, что сделала для нее все возможное?