Шестая батарея - [13]

Выйдя из кабинета, Мешковский прочитал записку, которую дал ему полковник. Размашистым почерком в ней было написано только одно слово: «Переобмундировать», а под ним неразборчивая подпись.

IX

В общем отделе Мешковский узнал, что вопрос о его назначении окончательно еще не решен.

— В любом случае будете иметь дело с 76-мм пушками, — сообщил ему симпатичный толстяк поручник.

— Черт побери! Значит, буду служить в карманной артиллерии. Ну и не везет же мне!

— Почему? — Недовольство Мешковского удивило поручника. — Какая разница?

— Привык к гаубицам. И технику освоил, и опыт кое-какой приобрел. А 76-мм пушек совсем те знаю. Придется учиться всему заново.

— Ничего, справитесь. Вы, подпоручник, не похожи на человека, который боится трудностей… А теперь, пока не пришел шеф, советую решить все вопросы в интендантстве.

Мешковский послушал совета и отправился искать продовольственный отдел.

Дежурный подофицер показал ему на низкие длинные постройки интендантской службы среди похожих друг на друга корпусов, расположенных на противоположной стороне площади. Он не спеша двинулся туда.

С утра Мешковский был не в духе. Теперь настроение ухудшалось с каждой минутой. Он никогда и никому не признался бы, что причиной тому тоска по полку, по товарищам, даже по технике. Лица людей, с которыми он успел здесь познакомиться, показались ему несимпатичными. Динамичный темп жизни в училище, проявляющийся в снующих туда-сюда офицерах и солдатах, раздражал его. Строгая дисциплина наводила на мрачные мысли.

Он рассуждал, как ему казалось, правильно: «Если буду хорошо работать, то меня не отпустят из училища и придется мучиться так черт знает еще сколько. Хороша перспектива — с шести утра и до одиннадцати вечера строевая подготовка, изучение техники, стрельба. И так изо дня в день. Разве долго выдержишь такое? Ведь придется отказаться от развлечений и личной жизни. Как уйти от этого?»

Раздражение усиливалось. А в довершение всего еще это назначение в батарею 76-мм пушек. Этого только не хватало! В тяжелой артиллерии служить намного интереснее: и техника посложнее, да и знания требуются более основательные. А полевая мало чем отличается от пулеметов. Ни пехота, ни артиллерия.

В продовольственном отделе он сдал аттестат и получил талоны на питание. На это ушло немного времени, его обслужили быстро и четко. Через несколько минут он уже шел в вещевой отдел.

В комнате, заставленной небольшими столами, сидели двое офицеров и несколько подофицеров писарей. Мешковский обратился прямо к начальнику. Это был огромного роста толстый подпоручник с красным, апоплексическим лицом и пышными усами. Когда он говорил, дребезжали стекла в окнах и, как показалось Мешковскому, могла посыпаться штукатурка. Подпоручник оказался шутником и балагуром. Чуть ли не после каждой фразы вставлял какую-нибудь шутку или каламбур и, сделав эффектную паузу, пытливо смотрел на склонившихся над бумагами сотрудников. Громкий смех свидетельствовал, что шутка удалась, и на красном лице усача появлялось удовлетворенное выражение.

Мешковский вручил ему вещевой аттестат и записку от полковника Ольчика. Подпоручник внимательно прочитал ее, после чего стал внимательно разглядывать новичка оценивающим взглядом. Потерявший терпение Мешковский спросил:

— Так мне что-нибудь выдадут, подпоручник?

В ответ усач состроил мину, обещавшую новую шутку. Он несколько раз втянул ноздрями воздух и затем обратился к своим подчиненным:

— Вы не чувствуете, что чем-то пахнет? Какие же вы после этого солдаты! Да фронтом пахнет! Бьюсь об заклад, что подпоручник явился к нам прямо с фронта.

Последнюю фразу Мешковский расценил как вопрос и кивнул утвердительно. Усач торжествовал.

— Я так и подумал! У вас какой-то необычайный внешний вид, — повысил он голос. — Теперь понял: дело в сапогах! Ну что за фасон, что за шик! Где вы такие раздобыли?

Смех у него был громким и заразительным. Его подхватили подофицеры и другой молчавший до сих пор офицер.

Мешковский терпеть не мог, чтобы над ним подтрунивали. Его уже сильно изношенные сапоги никогда не были элегантными. Поэтому он так болезненно воспринял издевку усача, а его смех показался неуместным. Стараясь сдержать себя, он переспросил:

— Вам что, не нравятся мои сапоги?

— Да нет, почему же! Сапоги что надо, закачаешься. Михальчук, — бросил он одному из подофицеров, — чтобы следующая партия сапог была только такого фасона! Всех в училище оденем в такие сапоги и будем щеголять на зависть другим.

Мешковскому уже порядком надоела его болтовня, и, решив закончить эту неприятную для него сцену, он с иронической улыбкой повернулся к писарям:

— Послушайте, я задам вам загадку: чем отличаются мои сапоги от сапог вашего шефа?

От бумаг оторвались любопытные лица. Но больше всех был заинтригован их начальник.

— И чем же? — спросил он.

— Тем, что вы свои сапоги износили в тылу, а я свои — на фронте. Очевидно, это вас так и веселит…

Воцарилась тишина. Мешковский внимательно посмотрел на усача. Тот, не ожидая такого отпора, уставился на Мешковского круглыми от удивления глазами. Спустя минуту его лицо покрылось сеточкой мельчайших морщин, и он закатился неудержимым искренним смехом.