Шесть процентов - [5]

- Да что там раздумывать! Идите прямо к нему на квартиру. Как раз, может, и застанете. Мне-то на работу надо возвращаться. В случае, если его там нет, вы с хозяйкой посидите, а я после работы бегом туда. Идет? И вы нигде не задерживайтесь, прямо туда, я вам сейчас объясню адрес.

- Где же я задержусь? Конечно, прямо. Я бегом побегу, только дорогу скажите.

Она хмурилась, закусив губу, и кивала на каждое слово, запоминая объяснения Восняцкого, когда он рассказывал, как пройти на квартиру Платонова. Повторила все слово в слово и потом опять своими ласковыми, неуверенными глазами заглянула ему в лицо и, осторожно выбирая слова, потому что не знала, как много ему про нее известно, спросила:

- А может быть, он меня позабыл? И я ему не нужна больше?

- Да идите, ни о чем не думайте! - бодро воскликнул Восняцкий, стараясь сам не поддаться ее неуверенности.

- Правду вы говорите? - прошептала она, благодарно глядя на него своими неяркими, ставшими в эту минуту счастливыми глазами.

- Седьмая калитка, не забудьте! - крикнул он еще раз вслед.

Она шла, ступая по толстому слою мягкой пыли, горячей и нежной, взлетавшей маленькими облачками у нее из-под подошв.

По обе стороны безлюдной из-за жары, добела выжженной зноем загородной дороги тянулись толстые глиняные ограды, за которыми цепенели в безветренном зное пропыленные деревья.

Тамара отсчитала седьмую от угла калитку и толкнула ее рукой. Калитка была заперта. Она постучала, и где-то в глубине залаяла собака, но никто не откликался, и тут она заметила, что калитка накрест заколочена старыми досками.

Отступив на середину дороги, чтоб оглядеться, она в углублении ограды заметила другую калитку, поменьше. Эта сразу легко отворилась, и Тамара вошла в маленький дворик, где под единственным деревом журчал проточный арычок, прорытый вдоль выложенной из кирпичей узкой дорожки.

Во дворе не было никого, кроме человека, который сидел, сгорбясь и опустив босые ноги в воду. Он медленно повернул к ней лицо.

Она знала, что у него с глазами, и приготовилась увидеть его лицо похожим на лица слепых, каких она видела. Но это было не то: его глаза смотрели в упор ей навстречу с усилием, напряжением, каких не бывает у тех, кто не видит. Не застывшие, переставшие бороться, а живые, делающие усилие видеть глаза.

Ей стеснило сердце от волнения, от радости, что она видит опять это лицо, и оттого, что вот она, всегда такая неумелая, пугливая, слабая, сумела разыскать его в этой дали, и больше всего оттого, что ей показалось в эту минуту, что теперь все плохое кончилось и все станет сразу хорошо в их жизни.

И она, кусая губы, чтоб не заплакать или не крикнуть, быстро пошла, потом побежала и, наконец, бросилась, почти упала с ним рядом на колени и молча, жадно обхватила ладонями его лицо, повторяя одно только слово:

- Мой, мой, мой!.. - как заклинание, которым можно заглушить страх, отогнать опасность, не допустить беду, вымолить себе счастье.

Еще в тот момент, когда у соседей залаяла собака оттого, что в заколоченную калитку постучал кто-то чужой, Платонову показалось, что это должно иметь к нему какое-то отношение. Потом он услышал шаги во дворе, сначала нерешительные, какими входят, осматриваясь, в незнакомое место, потом убыстряющиеся - шаги человека, который увидел, потом стремительно приближающиеся, бегущие, направленные прямо к цели шаги и короткое дыхание, и лицо его сжали с двух сторон горячими ладонями, и он почувствовал то, чего никак не ожидал, представляя себе этот момент: как будто эти полукольцом обнявшие его лицо ладони заслонили разом весь остальной мир.

Мгновенно он испытал новое, расслабляющее наслаждение почувствовать себя беспомощным, которого защищают, больным, которого жалеют, одиноким в тот самый момент, когда он перестает быть одиноким.

Разве все его мучения, начавшиеся после того письма, не просто мысли, рассуждения, то есть воздух, дым? А эти горячие, знакомые, с силой прильнувшие ладони разве не живая правда, реальность, к которой можно протянуть руки, обнять, обхватить?

Он почти погладил ее руки, осторожно отводя их от своего лица. И если она поняла вдруг, что вовсе еще не все хорошо, то только по тому, как он напряженно улыбался в ответ на ее первые, беспорядочные расспросы, и главным образом по тому, как он, разговаривая, старался застегнуть у себя на груди пуговку грязной солдатской рубашки. Она смотрела на эту пуговку, которая сейчас же опять расстегивалась, выскакивая из слишком просторной петли, и думала, что он старается застегнуться от нее и, значит, все очень плохо.

Он молчал, напряженно улыбаясь, и она, чувствуя на себе все нарастающий груз этого молчания, быстро встала, тряхнула головой и, протянув руку, сперва дотронулась ею, а потом осторожно положила ему на плечо.

- Рубашка на тебе какая грязная... Можно, я постираю?.. Ох, как я тебя разыскивала!.. - она покачала головой и вздохнула.

Платонов не сразу понял, что она говорит. Он поднялся с земли в теперь стоял перед ней, по-прежнему горбясь и чувствуя сейчас только то место плеча, на котором лежала ее рука.