Шесть ночей на Акрополе - [45]

В садике стояло оставленное перед домом плетеное из соломы кресло. Лала направилась к этому креслу и свалилась в него. Стратис огляделся вокруг. Свет ночи опоясывал закрытые ставни, опускался на ореховое дерево, на олеандры и исчезал далее — там, где сверчки перемалывали его с благоуханием свежескошенной травы. Лала сидела, охватив ладонями колени и устремив вдаль застывший взгляд. Он уселся на земле напротив. Несколько раз пытался заговорить, но не мог найти слов. Он чувствовал себя совершенно чужим. Наконец он прошептал:

— Как странно: на Акрополе нет деревьев, нет плодов — только мраморы и человеческие тела.

После очень долгого мгновения он услышал голос Лалы:

— Однако тот ад устроил ты.

— Я не хотел этого, — сказал он, не глядя на нее. — Я не смог выдержать и должен был избежать этого во что бы то ни стало.

Он остановился и обратил взор на лицо наглухо закрытого дома, на окно, которое было столь жестоко освещено в тот вечер. В мыслях своих он пытался открыть его, словно коробку, наполненную горестными памятными подарками.

— А кроме того, — сказал он еще, — есть столько вещей, которые я должен был бы тебе объяснить.

Платье ее окончательно слилось со светом и струилось вместе с ним, облизывая члены ее тела. Между коленями был водопад из луны и льна, а затем — освежающие плиты. Почтение, испытанное им, когда Лала оперлась о ствол орехового дерева, явилось и стало бичевать его до глубины души. Это был противник, который боролся с ним, — некий биченосец. Противник оказался сильнее и поставил его на колени: еще немного — и он не смог бы подняться. В пене его мыслей возник медный рожок глухой старухи, увиденной в поезде. Он засветился скорбным блеском, стал расползаться, словно тесто, и принимать очертания рупора Сосунка, когда тот спускался по дощатым ступеням. Он расползался все больше и стал уже огромной воронкой, готовой поглотить и его.

— Знаешь, — сказал он, — я был здесь, в этом саду, в тот вечер, когда ты дала Саломее персик.

Только тогда Лала опустила взгляд и посмотрела на него.

— Когда? — спросила она.

Тело ее все более набиралось силы. Широкогрудое. Каким плотным было оно. Он попробовал было прикоснуться к ней. «А если оно не такое, как у нас?» — спросил он себя. Руки его застыли в воздухе. Он посмотрел на свои ладони: они были пустыми. «И это так тяжело», — разве не так сказала Саломея?

— Когда? — снова спросила Лала.

— «Хочу, чтобы ты поняла, что ты — голая». Помнишь?…

Он остановился, словно перед ним вдруг оказался ров. Он закрыл глаза и почувствовал головокружение.

— … Затем я решил, что ты вышла и пошла вон туда, — прошептал он. — Я не мог отличить твоего дыхания от дыхания листьев. Я чувствовал тебя такой недосягаемой для всего этого. Я хотел…

Вращающиеся круги воронки становились все уже.

«Почему я сказал решил?», — спрашивал он себя во все убыстряющемся ритме.

Словно ожившая статуя, Лала поднялась и пошла к ореховому дереву. Он последовал за ней. Она сказала:

— Я подумала, что ты, наверное, был здесь. Так все и произошло, поскольку нашей судьбой предрешено, что это произойдет.

— Кто же ты?

— Я — женщина, которую преподнесла тебе Саломея. Может быть, я — дерево, которое ты искал.

Ореховое дерево укрыло их всей свежестью ночи. «Кто знает: на краю каждого вожделения может находиться та или иная Лала», — разве не так говорила она?

Перед ним возникли поры мраморов с твердым сверканием и ее кожа, распалившаяся на солнце.

— В ту ночь, — сказала еще Лала, — я поняла, как сильно она тебя любит. Я почувствовала это даже здесь.

Рука ее порывисто упала и сжалась в кулак на животе.

Стратис обнял ее за талию со всем отчаянием преследуемого. Высокая дуга изогнулась и отбросила его назад. Он посмотрел на тень дерева вокруг нее, как присматриваются к огороженному клочку земли. Она глубоко дышала и дрожала, словно молодой кипарис:

— Нас обнажили, разъярили и заперли здесь внутри. Еще и теперь нас распаляют. Посмотри на мои соски…

Голос ее был воздушен:

— …Мы дошли до самого края. Нам больше ничего не осталось… Теперь ты действительно будешь бороться с ней — кто выдержит дольше.

Они посмотрели, примерились и набросились друг на друга.

НОЧЬ ШЕСТАЯ

СТРАТИС:

Понедельник

Послезавтра я уезжаю к Бильо. Единственный человек, с которым у меня возникла потребность попрощаться, — Николас. Сегодня вечером мы ужинали вместе в Каламаки.[152] Он был не в настроении. Материальные трудности? Другие печали? Легко он не признается.

На обратном пути мы дошли до Эдена.[153] Море было теплое и спокойное. Корабли, расшитые всеми огнями, скользили до самого горизонта и исчезали.

— Несправедливо не то, что жизнь такая, какая она есть, но то, что она должна быть такой, какая она есть, — сказал Николас.

Я не ответил. Он засмеялся:

— Кажется, я сказал слишком много «есть», — и сразу же добавил: — Тебе никогда не случалось видеть кораблекрушения?

— Нет.

— И мне тоже. Однако недавно я слышал одну историю. Человек, который ее рассказывал, был холодно рассудочный, деловой, без особой чувствительности и душевных метаний. Уравновешенный, как им и нравится.

Николас засмеялся и продолжил: