Шесть ночей на Акрополе - [24]

— Гордыня — большая опасность, если…

Так и не закончив фразу, она глядела мутным взглядом.

Я сказал еще:

— А затем, в каком еще месте пребывает наше тело? Все остальные нас гонят прочь…

Глаза ее оживились, но она не ответила. Мы пошли к Тесейону.[102] Когда мы поднялись к перистилю, какие-то совершенно русые иностранцы бросились гурьбой к аппарату бродячего фотографа, налетев на него, словно рой мух на сладкое. Пыль щипала глаза и сушила губы. Я чувствовал, как тоска медленно и уверенно закрывает все пути.

— У меня дома мы были бы более защищены, — робко проговорила она.

Я взял машину. Дома у нее был целый лабиринт признаний. Невыносимых. Затем она сказала:

— Тела умеют лучше находить взаимопонимание.

Я не сдержался. Она была невероятно глубока, с упрямой страстью, всюду. Затем были страшные слова и все исчерпалось. Я расстался с одним из призраков со всей моей жаждой.

Вторник

Весь день было унижение. Теперь призрак воплотился. Он там.

Среда

Ее дом. Я его желал.

— А! — сказала она. — Я и не думала, что ты придешь так скоро. Позавчера я хотела дать тебе ключ от моего дома. Ты ушел такой сердитый. Возьми его. Можешь приходить, когда хочешь…

Я бросил ключ в карман.

— …Когда у тебя будет потребность в женщине, все равно в какой женщине.

— Саломея, — сказал я. — Мне нужен человек.

На лице у нее появилось жестокое выражение. Она устремила взгляд в потолок.

— Не знаю, где ты его найдешь, — проговорила она отрешенно.

— Я хочу, чтобы ты поняла.

— Не знаю, могу ли я понять. Знаю, что не хочу потерять свободу.

Словно усталая или равнодушная, она разделась и легла.

— Это все, что я могу дать тебе. Не нужно расплачиваться даже билетом на Акрополь.

Я ушел, не прикоснувшись к ней.

Четверг

Этеокл и Полиник сражались всю ночь. Силы их были совершенно равны. Кто из них был прав? Утром я поднялся совершенно разбитый, будто по мне прошел кавалерийский эскадрон.

Суббота

В четыре утра я зажег свет и увидел на мраморе, рядом со мной, ее ключ. Я поспешил к ней. В слабом свете вещи казались оцепеневшими в ее сне. Я прошел в ее комнату. Она спала спокойно, как малый ребенок. Глаза она открыла без удивления:

— А, это ты. Иди сюда, ложись. Ты, должно быть, устал.

Я почувствовал, как она постепенно просыпается. Затем устрашающая вспышка взметнулась и вернулась обратно с волнообразными движениями безумия. Так продолжалось до семи. Тогда она подняла голову.

— Пришел все-таки? Ты прогрессируешь…

— Спеша сюда, я задавался вопросом, застану ли тебя одну, — ответил я.

— Если бы со мной был кто-то, ты подождал бы, пока он кончит, не так ли?

— Тогда следовало бы допустить, что я увидел дурной сон.

На утренних улицах каждый человек, каждый предмет казался мне еще влажным от ужасной купели его ночи.

Воскресенье

Не иметь возможности работать — еще одно мучение. Едва выйду из механической жизни, едва перо коснется бумаги, является это тело и сокрушает все преграды. Никогда грудь ее не была столь живой, как в тот раз: в ней бурлили силы весны в разгаре.

Недобрая ночь. Игла вышивала ее имя на моей коже, словно на матросской тельняшке. Я пылал. На рассвете сон был тяжелым и без снов. Едва проснувшись, я вышел и отправился в Маруси.[103] Бараки туберкулезников. Их доски даже не обструганы. Запах теплой земли вместе с ужасом человеческого тела. Скрипка и пианино в кафе разучивали «Валенсию». Вдали — невероятно присутствовала линия Гиметта.

Позорящие деньги, отвращение оттого, что мы — люди, красота и благость жизни — все это вместе, неразрывное, соразмеренное, и есть подземный механизм.

Я проходил целый день. Под вечер, в автобусе, когда я смотрел на молодую луну, казалось, что меня переселяют вместе со всеми водолюбивыми организмами в какой-то аквариум.

Понедельник

Трудно, трудно. Мысли о ней — словно гвоздь в мозгу. Утром все в порядке. После полудня начинаю думать, что каждый день, когда не вижу ее, прожит зря. Ночью сменяют друг друга порывистые и грубые картины. Ощущение, что кто-то из двоих должен сломаться.

Вторник

После жалких слов — минувшая ночь. После ужасной ночи оцепенения сегодня утром я думаю, что у нее есть, в сущности, все, что мне нравится, словно те вожделенные предметы, которые лежат за витриной. Вся трудность — в стекле, которое нужно разбить: это великое решение, которое погубит нас обоих.

Среда

Мы вышли под звезды, в места беспризорные. Живительный ветерок. Мы присели на каменном выступе. Не могу вспомнить, о чем я безудержно говорил. Помню только ее голос: «Перестань… Перестань…». Она была близка мне как никогда. Затем, как у человека, возвращающегося в свое естественное состояние, было обычное. Кого же она желает наказать? Кого из нас двоих?

Четверг

Если бы минувшей ночью я остался с ней дольше, то стал бы избивать ее до тех пор, пока не понял, что стал совершенной скотиной. Возможно, это было бы очищение. Что случилось теперь? Все занемело от боли. Куда девались это свежее тело и пылающие уста? Куда они девались? Снова головокружение, готовое залаять. Довольно.

Пятница

Сон в течение всей недели по три-пять часов. Даже после полудня не могу успокоиться. Едва закрываю глаза, снова является она — вся, до самых своих корней.