Шесть ночей на Акрополе - [11]

— C’est l'Acropole![52]

Услыхав это, Николас спросил:

— Ты знаешь, что такое «l’Acropole»?

— Что? — спросил Калликлис.

— «Я суща, суща и зряща меня, зряща меня, чтобы быть зримой…» и так далее.[53]

— Бред сивой кобылы!

— Как тебе угодно. Только не говори этого госпоже Сфинге, потому она за такое сердится.

— Естественно, — отрешенно ответил Стратис.

Достигнув вершины лестницы, они разошлись. Саломея направилась к Эрехтейону, остальные — к храму Ники. Стратис остановился в нерешительности, затем последовал за Саломеей.

Внизу, на северной стороне, у подножья скалы сгрудились домики, напоминавшие стаю кубических черепах, цвета вороньего крыла или серебряные. Саломея смотрела на Кариатид.

— Кто эти девушки — женщины или колонны? — спросила она. — Одна нога, напряженная, указывает, что они несут тяжесть, а другая?…

— Странно, что тяжесть, которую они поднимают, чувствуется у них в груди, — сказал Стратис.

— Верно. Такой казалась мне когда-то Лала…

Она помолчала, затем добавила:

— Странная была перемена освещения внизу, в Заппионе.

— Я подумал, что на Вас опустилась обнажающая рука, — сказал Стратис. — Теперь это не так.

— Но это должно быть так, — ответила она.

Стратис взял ее за руку.

— Сегодня утром, — сказал он, — сегодня утром, на улице Эрму я видел девочку, которой не было еще и десяти лет. Она кричала другой девочке, которая бежала позади: «Давай, фея-коротышка!». Вот так мне хотелось бы звать Вас.

— Пошли посмотрим, что делают другие, — сказала она и устремилась вперед.

Направление им указывал издали голос Калликлиса, который декламировал:

Ее я расстелю ковром,

Подам тебе ее с пюре,

Не то — не быть мне Ярере![54]

— Молодец, Клис! — сказала Сфинга. — Это надо бы положить на музыку и петь вместо «Грозного».[55]

Калликлис протянул руку и провел ладонью по ее позвоночнику.

— О, женская спина, бочка Данаид! — сказал он с лиризмом.

Сфинга с наслаждением повела плечами. Лала засмеялась и сделала несколько шагов.

— Бедняжка! — прошептала Сфинга. — Славная девушка, но дура.

— Я хочу, — сказал Нондас, — попросить Николаса прочесть нам стихи, которые он сочинил в Кефисии, в автобусе.

— Лучше прочту их вам при следующем ущербе луны, — сказал Николас.

— Пожалуйста, Николас, — попросила Сфинга.

— Хорошо, — согласился Николас. — Это, естественно, резонанс.

— Что значит «резонанс»? — спросил Калликлис.

— Что-то наподобие пастиччио.[56]

И он прочел, как читают газету:

Кифисья, Кифиса!

На автобус я сажусь.

Прощай, горе! Прощай, грусть!

Пыль уходит в небеса.

Удаляюсь с жаром-пылом —

Есть же в мире чудеса!

Где ж та дева, что открыла

Мне на этот мир глаза?[57]

— Браво! Превосходно! — воскликнула Саломея.

— Ты все испортила. А жаль — такие рифмы! — сказал Калликлис.

— Если бы Вы не враждовали со мной, я посвятил бы это Вам, госпожа Сфинга, — сказал Николас. — Вы обратили внимание, как это отображает греческую среду?

— Греческая среда меня не интересует, оставь ее себе. Вещи, которыми я восхищаюсь, — не местные, — сказала Сфинга и, повернувшись к Калликлису, добавила: — В автобусах, где наслаждается красноречивый господин Николас, я делаю наблюдения.

— Ну, и каков же вывод? — спросил Нондас.

— Вывод? Что все корчат из себя шутов гороховых.

— О! — воскликнул Калликлис. — Очень прошу тебя, Сфинга, не начинай снова, пожалуйста. Ну и пусть корчат из себя шутов гороховых. Завтра пусть корчат из себя хоть орангутангов, если тебе угодно, но сегодня… При этой луне… — он взглянул на Стратиса. — Сегодня мне хочется слушать стихи. Прочти что-нибудь из своих.

— Я не пишу стихов, — испуганно ответил Стратис.

— Да! Да! Прочти! — закричали все, кроме Сфинги.

— Теперь я комментирую «Одиссею».

— Прочти что-нибудь из этого, — сказал Нондас.

— Но комментарии — не стихи.

— Что-нибудь из этого! Из этого! — закричали все, кроме Сфинги.

— Ну вот, — сказал Стратис, чтобы выйти из неловкого положения, — комментарий к месту, где Гомер называет остров Калипсо «пупом моря» — aphalos tes thalasses.

— Я думала, что вкус у Гомера был лучше, — сказала Сфинга.

— На острове волнообъятом, / Пупе широкого моря…[58] — тихо прочел Стратис.

— A! Omphalos! Это совсем другое дело, — сказала Сфинга.

— Конечно, — ответил Стратис. — А вот мой комментарий. Повторяю, что речь идет о замечаниях сугубо личных.

Остров сладкий, даже слишком,

Где двойные берега,

Словно женская подмышка

И отверстие пупка.

Калипсо на нем, бедняжка,

Век ждала на берегу

И качалась, словно пташка

На надломленном суку.

Пуп морей необозримых

Был открыт во всей красе,

Но тебя тянуло к дыму,

Хитроумный Одиссей.

Наступило холодное молчание.

— Ледяная Сфинга, — пробормотал Николас.

— Я ведь предупреждал, — сказал Стратис с облегчением.

Калликлис пробормотал:

— М-да! Все это прекрасно, Стратис, только конец получился дохлый. Неужели ты не нашел ничего более подходящего? Например, «дыма змеескользящего»?

— Согласен, — сказал Стратис, — однако мне не нравится обыкновение, чтобы конец был делу венец.

— А я бы написала: «ты трубку у нее просил», — сказала Сфинга.

— И об этом я тоже думал, но испугался, как бы не спутали с корабельной трубой, — сказал Стратис.

— Это еще что такое? — резко спросила Сфинга.