Шесть дней в Венеции - [2]

Старуха просыпалась, глядела на Шафигу долгим, бесстрастным взглядом, по-прежнему углубленным в свои мысли и воспоминания, и Шафига не совсем была уверена, замечает ли ее сестра, хотя и смотрит на нее...

- Шафига, мне бы выйти...

Шафига-ханум с готовностью поднималась с кресла и, зная, что бесполезно, все же ласково и настойчиво произносила:

- Большая, давай я тебе подам,а?..Что тут такого? Тебе же трудно вставать...

Сестра не отвечала, видимо, считала, что разумнее сохранять силы, чем тратить их на пустые слова, тяжело приподнималась, долго сидела на кровати, прежде чем, опершись на руку Шафиги, встать на ноги; шаг за шагом они добирались до уборной, и Шафига усаживала сестру на унитаз, прикрывала дверь и стояла за дверью туалета, боясь, что Большая вдруг упадет, и ловя себя на мысли, что даже сейчас думает, что, не дай бог, сестра может скончаться а августе.

Лето выдалось до того жаркое, что казалось, время не идет, не двигается лето от месяца к месяцу, не подползает к своему завершению, а застыло в жарком мареве дней и духоте коротких ночей, стоит лето, подобно маятнику испортившихся часов, как неподвижные старые деревья, переставшие расти...

Тем не менее, август наступил, подполз к самому сознанию Шафиги-ханум и лизнул ее сердце горячим языком, заставив его чаще биться в ожидании давно ожидаемой поездки.

Старухе было по-прежнему худо, но, пожалуй, она бы еще протянула недели две-эта мысль успокаивала Шафигу-ханум, когда она готовилась к отъезду. И все-таки, хоть и на шесть дней-всего лишь-покидала она сестру мало сказать с тяжелым сердцем. Именно в последние дни вдруг возникла мысль о невероятности, даже жестокости своего шага, но отказаться от поездки было уже поздно. Что ж, думала Шафига-ханум, и отказалась бы в крайнем случае, да поздно ведь уже, и этот довод немного успокаивал ее совесть, впрочем, она прекрасно понимала, что довод-то фальшивый, и потому старалась вообще не думать обо всем этом.

Прощаясь с сестрой и целуя ее, Шафига-ханум всплакнула, сдавило горло, сердце заныло, затосковало, и на лицо Большой с застывшим взглядом сосредоточенно углубленных в себя глаз капнула слеза-другая. Глаза Большой вернулись к Шафиге, к этому жаркому августу.

И столько во взгляде ее было понимания и всепрощения, что Шафига вдруг, неожиданно для самой себя разрыдалась, припав губами к сухой вялой руке сестры. И тут она с ужасом почувствовала, как дрогнули, шевельнулись пальцы, в желании отстраниться от ее губ. Она тихонько отвела губы, затаив дыхание, со сжавшимся, облитым черным горем, сердцем, не поднимаясь с колен возле постели сестры. А рука, отстранившись от губ ее, медленно, тяжело поднялась, дрожащая, легла ей на голову и безвольно провела по ее давно поседевшим волосам. Тихие слезы потекли по лицу Шафиги, она прижалась к груди сестры и всхлипывала как маленькая, обиженная девочка, которая ищет защиты у родного человека.

- Большая,- всхлипывала она,-Большая...

И ничего, кроме этого, она не могла произнести.

- Живи долго,- услышала Шафига сквозь свои нешумные всхлипы, подняла глаза и встретилась со спокойным взглядом сестры...

Прекрасна и трижды прекрасна земля наша, планета наша, все земли, на которых нам не довелось побывать, и вряд ли удастся за столь короткую и суетливую человеческую жизнь...Прекрасна и земля Италии, земля Венеции так же, как прекрасна земля Азербайджана, земля трижды благословенного города, где жила Шафига-ханум, так же, как прекрасна и земля, под которой похоронят нас, благословенны все земли до нас, с нами, и после нас...Но что за чудо эта Венеция! И хотя поездок с гидом по городу было всего три, и работа симпозиума оказалось столь насыщенной, что Шафига-ханум и остальные члены советской делегации возвращались в гостиницу, имея силы только принять душ и завалиться спать, и даже телевизор не всегда успевали посмотреть, все же восхищению Шафиги-ханум не было предела. А восхищение, черт побери, это сильное чувство, такое же сильное почти, как влюбленность (впрочем, почему-почти? Что же такое влюбленность, как не восхищение, иначе бы мы видели все недостатки объекта нашей влюбленности, и не влюблялись бы), и Шафига-ханум влюбилась в Венецию, влюбилась так, будто Венеция была ее произведением, творением ее рук и духа, и так это было чудесно, что она забыла обо всем на свете! Вода в каналах увядающе пахла плесенью, осенью, зеленоватая вода напоминала о чем-то уходящем, хрупком, неустойчивом, как человеческая жизнь. И все было прекрасно и немного грустно, оттого что можно никогда в жизни не видеть подобного чуда, и есть еще много красот на свете, что Шафиге-ханум, уже вряд ли доведется увидеть на своем веку... Но шесть дней-это и есть шесть дней, не больше, и проходят они гораздо быстрее чем летние застывшие месяцы в родном городе, на прекрасной земле Баку...

Когда Шафига-ханум вернулась, сестры уже не было. Ей сказали, что Большая скончалась через два дня после ее отъезда, и позавчера ее похоронили. Шафига-ханум почему-то вспомнила, что в день смерти Большой она прилетела в Рим.

- Утром или вечером?-рассеяно спросила она, как будто это требовало уточнеий.