Шерлок от литературы - [9]

— Может, всё дело в бестрагедийности этой любви? — с интересом вопросил я. — Гамлет был любим, никогда не должен был бороться за любовь, это было своего рода мещанское благополучное чувство. Это не Пирам и Тисба, Гамлет и Офелия как-то вообще не вписываются в любовный дуэт высокой любви.

— Не вписываются, — согласился Литвинов. — Офелия — всего-навсего курица, Гамлет — философ. В условиях гармонии королевского алькова они вполне могли бы быть счастливы: она рожала бы ему детей, а он устраивал бы увеселения в её честь и философствовал в тиши кабинета с друзьями. Но это всё — отвлечённые рассуждения. Вернёмся к сути.

Литвинов встал, бросил взгляд на часы и сказал, что жаркое надо проверить на сочность. Это отвлекло нас от классики ещё на пару минут. Жаркое было сочным и пахло так завлекательно, что я предложил начать трапезу. Но Литвинов стоически покачал головой и, задвинув казанок в духовку, как ни в чём не бывало, продолжил.

— При этом что интересно, заметь, с Гамлетом — Бог. На корабле принц испытывает странное чувство тяжести — его пробуждает и толкает прочесть письмо не его воля, но внешняя сила. Гамлет акцентирует перед Горацио именно этот странный для самого себя момент — его спасла неведомая сила. Друзья-иуды знают, что везут его на смерть, но хладнокровно улыбаются ему. Они могут спасти его, предупредить об опасности, но они второй раз предают его. Что же, даже Христос не спас Иуду от смерти. Гамлет поворачивает к ним зеркало их деяний — «коемуждо поделом его» Но сам не убивает их. Сам Гамлет убивает только один раз, по приговору мертвеца-призрака, притом — будучи мертвецом сам, когда отравленная сталь шпаги Лаэрта уже нанесла ему смертельную царапину. Он теперь — экстерриториален, и впервые своей рукой и волей осмысленно и осознанно казнит убийцу отца, матери, и своего убийцу. Это деяние судьи и палача. Законное деяние — кара за преступления. Гамлет — свят, в том смысле, что строит свое поведение в соответствии с Божьими заповедями. Именно они, повторюсь, везде определяют его поведение.

— Святой убийца? Да, это антиномия, — усмехнулся я, — но если даже мы учтём степень душевного помрачения и боли самого Гамлета, не будем оправдывать наушничество и доносы Полония, предательство друзей принца, хладнокровно становящихся на сторону силы и предающих дружбу, то всё же в этой истории семь трупов.

— Девять, — поправил меня Литвинов. — Отец Гамлета, его мать, семейство Полония — отец, сын и дочь, Розенкранц и Гильденстерн, последними гибнут Гамлет и убийца-король.

— Христианин на горе трупов.

— Он — христианин, — кивнул головой Литвинов. — Человек кроткий. Кротость не умеет негодовать. Но надо бояться гнева терпеливого и ярости смиренного. Ведь терпеливые и смиренные в бешенство впадают, только когда сокрушается, разбиваясь, сердце. Сердце Гамлета и разбивается. А Офелия? — презрительно поджал губы Мишель. — Её трагедия мельче. Она печалит, но не ужасает, может быть, именно по контрасту с трагедией Гамлета, ибо в ней нет того инфернального надлома, который чувствуется в душе Гамлета. Она вполне могла выйти за какого-нибудь Розенкранца, нарожать ему тьму детишек, или просто уйти в монастырь, как и советовал ей умный Гамлет.

— Стало быть, канун да ладан розенкранцам, полониям, лаэртам и офелиям? — поддел его я. — И он всё равно свят?

— Гамлет не отшельник, он имеет высокий социальный статус, нормы и законы общества не преступает. Розенкранц и Гильденстерн предают его — он поступает с ними, как с предателями принца. Они нарушили принцип: «Не делай другому того…» — и за это поплатились. Поступи они по закону чести и предупреди Гамлета об опасности, были бы живы. Они — существа со свободной волей. В смерти Полония, случайной, кстати, и неумышленной, Гамлет после раскаивается, но тяготящий его долг перед убитым отцом давит непереносимо — и подавляет все остальные ощущения, раскаяние в случайном убийстве, любовь к Офелии, мирские забавы — всё теряет цену…

— То есть Цветаева рассуждает сугубо по-женски?

— А разве нет? Впрочем, — неожиданно задумался Литвинов, — тут я не прав. Она рассуждает не по-женски. Эта женщина, с исступлением восславившая торжество страстей, не видя их гибельности, была очень грешна, хоть и жила вне этих категорий. Страсть — наваждение. Но как тьма по существу своему не имеет состава, а есть оскудение света, так и страсть не есть полнота духа, но его оскудение. Цветаевой не нужна Истина, стихии и страсти — её ценности, отсюда искривления метрики и даже искажения чувств. Я не люблю перекошенные стихи Цветаевой, но в чём-то понимаю её. Суть поэзии не в выражении Истины, с этим и проза прекрасно справляется, но в выражении невыразимого. Но чтобы верно выражать невыразимое — нужно не знать Истину, ибо Она всё делает выразимым. Именно поэтому я, начни писать стихи, буду никудышным поэтом. Цветаева же не знала Истины, но не искала и невыразимого — она просто, как ком с горы, неслась по всем ухабам дурных женских страстей. Однако главный недостаток любой талантливой женщины в том, что она перестаёт быть женщиной, а превращается в художницу, актрису, поэтессу. И потому она нелюбима и нежеланна. Но осмыслить себя в иных, не женских, но человеческих категориях она не может. Не помню, кто обронил, что мужчина может написать роман без единого женского персонажа, если не считать квартирной хозяйки и лошади, но женский роман без мужчин невозможен. В итоге она творит перекошенное поэтическое действо, антиженское и антилюбовное, если назвать вещи своими именами — дьявольское. Цветаева в истории с Гамлетом тоже рассуждает не по-женски. Это дьявольское суждение.