Я выразил удивление.
— Все это весьма просто. Что вы литератор, видно, во-первых, из того, что правое плечо у вас ниже левого, во-вторых, из чересчур отчетливой обрисовки лобных морщин or постоянного намарщивания. Что вы в Англии в первый раз, ясно видно из того, что вы облокачиваетесь своим, по-видимому, новым костюмом на диванную спинку, составляющую собою, как водится у нас, обязательное хранилище вековой пыли; о поездке же в Брайтон мне говорит ваш собственный билет, мирно покоящийся на чемодане по соседству с вами.
Я повернулся в сторону моего чемодана, стоявшего рядом со мною и, действительно, увидел на нем свой билет, случайно позабытый мною после ухода контролера.
— Я счастлив, — обратился я к Холмсу, снова устремившему свой проникновенный взгляд в окно, — что судьба столкнула меня с вами, так как имею возможность лично видеть идеальную форму той мозговой работы, которая называется последовательным мышлением.
Холмс внимательно посмотрел на меня.
— К сожалению, в настоящее время она слишком редкостна, — сказал он. — Более половины своей жизни я провел в постоянном единоборстве с тем, что мы называем проявлением злой воли и очень часто убеждался, что злая воля торжествовала только потому, что способ последовательного мышления, индуктивный или дедуктивный, не был надлежаще использован. Человечество вырождается. Все, что поверхностно, грубо и нелогично, усваивается им безошибочно, все, что глубоко, психологически тонко и закономерно, скользит мимо, оставляя лишь жалкие обрывки. Таким образом, преступная мысль побеждает внутренний дух, ибо в цепи последовательного мышления, являющейся результатом ее, отсутствует целый ряд звеньев; другими словами, современный человеческий ум не дисциплинирован.
— Чем же можно объяснить себе подобный регресс в умственной области современного человечества? — спросил я, крайне заинтересованный сказанным, своего выдающегося собеседника.
— Исключительно негодным воспитанием. Что бы там ни говорили г.г. медики о нервах, повышенном жизненном пульсе и т. п., все-таки существенной причиной останется исключительно негодное воспитание; консервировавшиеся английские родители и неустойчивые континентальные не могут дать ничего хорошего, это ясно.
Разговор на эту тему продолжался еще несколько времени; но вот поезд стал замедлять ход; мы приближались к следующей остановке. Знаменитый сыщик выбросил остаток сигары за окно и взялся за свой чемодан. Я понял, что он собирается меня покинуть, и мне стало ужасно жалко так скоро расстаться с ним. Откуда-то, из недр души, робко заговорило желание напроситься к нему в качестве гостя, но, по всей вероятности, желание так бы и осталось одним только желанием вследствие моей прирожденной деликатности и щекотливости самого вопроса, если бы сам Холмс не пришел мне на помощь. Увидя, вероятно, мое нескрываемое огорчение, он, выходя из вагона и пожимая своей стальной рукой мою руку, заметил:
— Найдете свободное время перед отъездом домой, заезжайте ко мне потолковать. Я почти всегда у себя в имении, — и, сказав адрес, спустился на платформу.
Через окно я увидел, как Холмсу подали дог-карт, усевшись в который, он покатил по гладкой, утрамбованной дороге, обсаженной вязами, и скрылся за поворотом. Поезд тронулся дальше…
В Брайтоне, в этом уютном, дышащем негой и здоровьем уголке, я провел неделю и, если бы не ограниченность свободного времени да, откровенно сознаться, и карманных ресурсов, просидел бы гораздо дольше. Правда, общество, на которое мне пришлось натолкнуться там, не было очень многочисленным и особо изысканным, так как курортному сезону в Англии отведена зима, но я не печалился об этом, насмотревшись вдоволь на представителей и представительниц изысканного круга в Лондоне, так как попал туда как раз в разгаре сезона. Я вдыхал чудный, крепящий воздух, совершал небольшие экскурсии, например в Инсбрук и др. места, и часами просиживал на молу, слушая немолчный говор океана. О, этот великий кудесник океан! Какие интересные сказки порой нашептывает он вам, какие иногда картины набрасывает он перед глазами вашими, так робко созерцающими его безбрежный, необозримый простор!
В начале второй недели своего пребывания в Брайтоне я двинулся на север, — для осмотра нескольких больших центров и, так как путь мой лежал через Лондон, т. е. мне приходилось пересекать графство Sussex, местопребывание Шерлока Холмса, а вернуться снова на юг я не рассчитывал, то я и решил воспользоваться удобным случаем, — посетить выдающегося общественного деятеля, так любезно и снисходительно отнесшегося ко мне. Выйдя на той маленькой станции, где неделю тому назад я распростился с Холмсом, я сразу увидел знакомый дог-карт, как оказалось, высланный за мной, в виду получения известия о моем приезде. Через час быстрой езды по великолепной деревенской дороге, о которой у нас, в России, не смеют даже и мечтать, я подкатил к месту отдохновения одного из великих современников. Вековой парк, раскинувшись на большом пространстве, сжимал в своих мохнатых объятиях изящную постройку в готическом стиле, как старец своего юного и любимого внука; кругом колосились поля, чернела лесная полоса, сливавшаяся с горизонтом, а сзади, на молочном фоне прозрачного летнего неба, высилась группа холмов и шаловливая лента дороги доверчиво бежала к ним.
