Шерлок Холмс и уэльские тайны - [43]

Я растерялся и не знал, что отвечать.

— Портер! Вы пожимали ему руку вчера и позавчера. Неужели вы не заметили, что она вся в мозолях?

— Я подумал, это из-за того, что он постоянно крутит колёса и рычаги кресла.

— С рычагами и колёсами справился бы и ребёнок. А вот чтобы спуститься вниз по трубе и потом пройти на руках довольно значительное расстояние, требуется большая физическая сила. Во время этих прогулок его ладони сильно загрубели. Кроме того, вы ведь видели отпечаток его руки возле дома?

— Я полагал, что его оставил кто-то другой.

Шерлок Холмс фыркнул и пустил лошадь вперёд. В Пентредервидде мы с Мадрином поехали домой, а Холмс отправился на полустанок. Он скоро вернулся и, заехав к нам по пути в дом священника, сообщил, что на полустанке никто не видел человека, похожего на Коннора.

Мадрин попросил меня оставить его одного на сеновале — он хотел порепетировать чтение своего стихотворения.

— Не замечаешь, как бегут дни, — сказал я. — Неужели сегодня уже суббота?

Я прошёлся по деревне и заглянул в «Сказочную корову». С полчаса я совершенно без толку слушал непонятные мне разговоры, чувствуя на себе недоверчивые взгляды, потом вернулся к Мадрину.

В доме было тихо: Мервин и дети ушли работать в поле. Я взял валлийско-английский словарь, но вскоре отложил его в сторону — события этой ночи не давали мне покоя. Они ясно говорили о том, что кто-то хотел убить Коннора, и это запутывало расследование ещё больше.

Наконец появился Мадрин.

— Я сделал так, как вы советовали, — сказал он. — В стихотворении говорится о добрых делах Элинор Тромблей, о её помощи бедным людям и о том, как они опечалены её смертью. Вот послушайте, как оно звучит.

— Прекрасно, — сказал я, выслушав его. — Надеюсь, Эмерик Тромблей оценит ваш талант, Дафидд.

Было четверть восьмого, когда мы отправились на сборище к Эмерику Тромблею. Мы ехали трусцой на своих пони, и нас несколько раз обгоняли кареты и коляски. Наконец мы свернули на дорогу, идущую в Тромблей-Холл, и через полчаса оказались у ворот в каменной ограде. Рядом стоял домик привратника. За оградой был большой пруд, дальше — парк и, наконец, белое здание с колоннами.

Когда мальчик, помощник конюха, увёл наших пони, нас встретил в вестибюле англичанин-дворецкий и проводил в библиотеку. Там уже собрались гости. Я сразу узнал Эмерика Тромблея, одетого в элегантный коричневый костюм (что, конечно, говорило об окончании траура по умершей жене), преподобного Изикела Брауна, небезызвестного Хаггарта Батта, а также доктора Дэвиса Морриса, которого встречал пару раз на улице в Пентредервидде. Это был очень живой, маленький человечек со сморщенным, как печёное яблоко, лицом, пользовавшийся огромным уважением местных жителей за то, что не делал разницы между богатыми и бедными пациентами. Был здесь и Уэйн Веллинг, с которым я мог считать себя в какой-то степени знакомым, хотя разговаривал с ним всего один раз, в Ньютауне на другой день после приезда.

Больше я здесь никого не знал, а Эмерик Тромблей не счёл нужным представить ни меня, ни Мадрина своим гостям. Все валлийцы, включая меня, Мадрина и Веллинга, держались в стороне от остальных, то ли потому, что презирали английских выскочек, захвативших власть в их родной стране, то ли потому, что эти выскочки поставили дело так, чтобы валлийцы знали своё место.

Всё это мне было не внове. Я рано потерял отца, узнал изнурительный труд, зарабатывая на жизнь себе и больной матери. Мне был запрещён вход в общество богатых людей. И даже теперь, когда я стал ассистентом Шерлока Холмса, эти люди всего лишь терпели меня, поскольку я бывал им иногда нужен.

Я взглянул на Веллинга, который в общем-то ничем от меня не отличался: он тоже был наёмным работником, услуги которого принимались и оплачивались, хотя, возможно, и не так щедро, как ему бы хотелось. Он с интересом рассматривал людей из другого лагеря, и на его губах играла чуть заметная ироническая улыбка.

Острее всего состояние отверженности переживал, конечно, Мадрин, валлийский поэт. Он знал, что английская аудитория смотрит на него свысока, причём независимо от того, принимает ли он от английского патрона вознаграждение за свои стихи или нет.

— Ну как ваши успехи в валлийском? — спросил меня подошедший Веллинг.

— Cadair ydy hwn — это кресло, — проговорил я, вспомнив урок, который дали мне Меган и Гвенда, — но я пока не знаю, как сказать: «Позвольте мне сесть».

Веллинг весело рассмеялся.

— Есть валлийская пословица: «Dyfal done а dyrry garreg». Она означает: «Долби камень, и он расколется».

— Буду долбить. Но у меня сложилось впечатление, что в валлийском языке много слов, которые просто невозможно выговорить.

Он опять рассмеялся и подвёл меня к книжным полкам. Достав небольшой томик, он открыл его, и я прочитал на титульном листе: Джон Торбек «Записки и воспоминания о путешествиях по Уэльсу». Книга была издана в Лондоне в 1749 году. Веллинг стал перелистывать страницы и, найдя нужное место, начал читать:

— «В валлийском языке прежде всего поражает его чистота, неиспорченность никакими диалектами. Латынь была исковеркана вандалами и прочими варварами, но этот язык остался абсолютно нетронутым. Однако с нагромождением в нём согласных дано справиться не каждому. Один из моих знакомых попытался произнести одно многосложное валлийское слово и чуть не задохнулся; нам пришлось похлопать его по спине и тем буквально спасти ему жизнь. И всё-таки необходимо признать, что это истинно британский язык, который развился на несколько столетий раньше грубого языка, называемого ныне английским».