Шенна - [45]

ПЕГЬ: Вот уж не знаю, Шила. У людей частенько бывает плохая память на то, чего они не хотят вспоминать.

ШИЛА: Ему бы следовало стыдиться.

ПЕГЬ: У кого нет стыда, тому легче всего поступать по-своему.

ШИЛА: Небось так. Но мне их хвалить не за что – таких людей без стыда. Лучше б ему помолчать и не зарекаться от мошенничества, как белому коту от сметаны.

ГОБНАТЬ: Это похоже на случай с человеком из Килларни, который собрался лезть в драку. Был у него большой толстый нос, точно как у Кормака. Люди дали ему прозвище «Набалдашник» из-за этого носа. И вот кликнул его отец, как только тот ввязался в драку: «Доналл, сынок! – крикнул он. – Давай, поторопись, да обзови кого-нибудь Набалдашником, покуда тебя не назвали!» Вот и с Кормаком то же самое. Он подумал, что нет лучше способа избежать прозвания мошенника, чем назвать мошенником кого-нибудь другого.

ШИЛА: Верно, Пегь, а ведь его это не спасет. Разве нельзя будет его так обозвать, даже если он сам никого так не обзывал?

ПЕГЬ: Пожалуй, ему очень важно было выступить первым. Оставить за собой первый выстрел и не провалиться в первую яму. А людям нечего и сказать тогда, кроме того, что сам он такого прозвища не боится, потому как бойся он его – не смел бы упоминать.

КАТЬ: Это похоже на то, как малыш Доннха украл ножик Шемаса. Никто не искал пропажи усердней его самого, а ножик-то у него в кармане лежал, у поганца!

ШИЛА: А как же его нашли, Кать?

КАТЬ: Это я заметила его в кармане. Карман у него оттопыривался на куртке, словно мешочек с червяками. Хлопнула я по карману – а там ножик.

ШИЛА: Бедняжка! То-то ты его напугала.

КАТЬ: И не говори! Он весь переменился в лице и заплакал.

ШИЛА: А его выгнали?

КАТЬ: Нет. Нель его защищала. Она сказала, верно, кто-то подложил нож ему в карман без его ведома, а отец сказал, что она права.

ГОБНАТЬ: Он думал, что если будет изображать, как усердно ищет, не стоит опасаться, что его самого будут подозревать. Ну да, вот так здорово!

ПЕГЬ: Да что ты, он же всего лишь ребенок, Гобнать! У него еще и ума-то не было. Да и ножик, пожалуй, ничего не стоил.

КАТЬ: Верно, не стоил. И Шемас тогда просто подарил ему этот ножик. А я чуть было не взбесилась. По мне, так лучше было его в огонь бросить, чем отдать Доннхе после того, как он пошел на такой обман. Ножик-то, может, ничего не стоил, но если бы у него дело выгорело, то подозрение пало бы на кого-то другого. Вот и гляди, как славно ему бы все удалось.

ПЕГЬ: Твоя правда, Кать. У скверного поступка эхо долгое.

ГОБНАТЬ: Ну ладно, Пегь, рассказывай лучше дальше, а то они тебя до завтрашнего дня будут держать со своими спорами, раздорами да разговорами.

НОРА: Уж конечно, Гобнать. Ты и сама мимо споров не пройдешь, и других без споров не оставишь.

ПЕГЬ: Кормак снова отправился в путь, не стерев дорожной пыли с башмаков, как и сказал, и едва удалился он, Шенна опять вошел в комнату, где лежал больной.

– Долго же ты не возвращался, – сказал Диармад. – Сватовство тебя ждало с ноября по май. Полдеревни переженилось, пока ты раздумывал. Да где же она? Она ведь только что была здесь! «Женщина лучше приданого». Девушка тихая, рассудительная – если, конечно, ее не злить. Тьфу ты! Не бей! Ой, да чтоб тебя! Не бей! Ну ты посмотри!

– Есть ли в доме деньги? – спросил Шенна сиделку.

– Ни полпенни нету, – ответила та.

– Вот, – сказал Шенна. – Я недавно взял у него немного кожи, так что теперь мне самое время расплатиться.

И протянул ей немного денег.

Глава двадцатая

На другой день Шенна пришел посмотреть, как там больной, взял из лавки еще кожи и расплатился за нее. И хорошо сделал. Благодаря ему у сиделки осталось немного денег, а потому Диармад, когда у него наступил перелом в болезни, смог получить вдоволь еды и питья, что было ему очень кстати.

Скоро он уже сидел у огня и с небывалым рвением поглощал еду. Но право слово, сиделка старалась не давать ему еды сверх необходимого, и вряд ли вы когда-нибудь видели такие споры и склоки, какие случались меж ними, когда он пытался ухватить больше.

Диармаду становилось лучше, и у него начали собираться соседи, приносить ему новости и рассказывать, как же им было его жалко, когда узнали они, что он слег, и какое счастье для них настало, когда прослышали, что пришел в себя.

Когда Шенна узнал, что больному действительно полегчало и опасность миновала, он перестал так часто его посещать, а через некоторое время уже не заходил совсем.

Сиделка осталась дольше необходимого, но причиной тому был священник, поскольку он ожидал с часу на час и со дня на день, что Сайв вернется домой. И вот сиделку позвали на другой конец прихода, и она засобиралась. Им оставалось лишь попросить бедную старую Пайлш являться по утрам, разводить огонь и готовить немного еды для Диармада. Но не все заботы достались ей одной. Не проходило и дня, чтобы в гости не заглядывала мать Микиля, а в те дни, когда ее не бывало, заглядывала сама Майре Махонькая. Соседи поговаривали, что Диармад пошел на поправку гораздо быстрее в последние дни, которые она провела в беседах с ним, чем за все прочее время болезни. Сам же Диармад говорил, что словно рассеивался туман, окутывавший его рассудок и сердце, когда он видел, как Майре появляется в дверях.