Шелковые глаза - [35]

Он решил, что вернется, сядет в свое плетеное кресло и холодно скажет: «Сожалею», а Сайместер сдержанно ответит: «Ничего, старина». И больше они об этом говорить не будут. Он никому никогда не сможет рассказать о небе Италии, о поцелуях Луиджи, о сладости быть слабым, прикованным к постели в чужом доме. Война закончилась уже десять лет назад. И в общем-то, он уже не красив и не молод.

Он медленным шагом вернулся к остальным. Они тактично сделали вид, будто не заметили его отсутствия, и потихоньку втянули в свою беседу. Майлс говорил с Сайместером о машинах и утверждал, что в плане скорости «Ягуар» непревзойден и что это в самом деле хорошая спортивная машина. В общем-то, у австралийцев есть все шансы на Кубок Дэвиса. Но втайне думал о золотистой и теплой бутылке коньяка, которая дремала в его шкафу. И улыбался скорому приходу воспоминаний – солнечных и нежных, когда Сайместеры с Маргарет уедут в город на вечернее шоу. Когда он сделает вид, будто надо поработать, когда они исчезнут на дороге, а он откроет дверцу своего шкафа, чтобы вновь обрести там Италию.

Солнце тоже уходит спать

Толпа завопила, потом умолкла, и в благоговейной тишине Хуан Альварес выписал свою восьмую «веронику». Бык на мгновение покачнулся, ослепленный солнцем, оглушенный криками или тишиной. И леди Брайтон, сидевшая в первом ряду для официальных лиц, удостоила его краткого взгляда своих голубых глаз. «Он храбр, – подумала она, – храбр, но обессилен. Хуан быстро с ним справится». Потом обернулась к своему соседу, консулу Соединенных Штатов в Барселоне, и возобновила с ним беседу об Энди Уорхоле.

Теперь настало время умерщвления, и Хуан приближался к быку, стремился ему навстречу, подскакивал на солнце – прямой, пламенный, уверенный в себе, вышагивая на носках, словно направлялся, подумала она с насмешкой, к ее собственной постели, готовый пронзить ее – мужественный, сильный и ловкий самец. «Эль Мачо». Вдруг она представила себе свою большую кровать под балдахином в этом мадридском дворце, где имела привычку останавливаться, будто хемингуэевская героиня, вспомнила Хуана в его раззолоченном наряде, идущего мелкими подпрыгивающими шажками к этим широченным простыням, где она ждала его, запрокинутая, отдающаяся и практически столь же беззащитная, как этот черный бык на арене. Ее разобрал смех. У мужчин и впрямь забавное представление о мужественности. На смерть у Хуана времени уходило не больше, чем на любовь. Чик – и готово. То, что толпа арен ему за это рукоплескала, – еще ладно. Но чтобы и она тоже рукоплескала – совсем другое дело, о котором не очень-то поговоришь, даже со своим соседом, консулом, хоть он вроде и весьма сведущ в отношениях мужчин – женщин. «Браво!» – крикнул консул безразличным тоном, а тем временем в ярко-синее небо взмывали возгласы «Оле!», и шляпы волновались, как соломенное море, и бык падал чугунной гирей к ногам Хуана. Матадор сделал изящный поворот, обратился к ней лицом, снял шляпу, и все встали в знак уважения к молодому человеку, который предлагал свою жизнь или, скорее всего, уже предложил ее этой молодой красивой женщине. Ей, леди Брайтон. Она тоже легко встала со своего сиденья, улыбнулась и неистовствующей арене, и этому торжествующему любовнику, и мертвому зверю, а затем поклонилась с улыбкой, как ее научили в детстве, в Виргинии.

Едва арену очистили, как снова протрубили трубы и другое иссиня-черное ядро стало биться о дверь корраля, к великой радости толпы. Дверь открыли, и бык выскочил под гул одобрения, удовольствия и страха. Он казался опасным, и молодой человек, который двинулся ему навстречу, видимо, думал то же самое. Он шел к нему, крепко держа плащ в руке, но медленно, немного наискосок. Через какое-то время толпа глухо зароптала, словно порицая робкую отвагу либо ложную храбрость этого почти белокурого паренька, нового барселонского тореро по имени Родригес Серра.

«Его зовут Родригес Серра», – сообщил консул леди Брайтон, и та кивнула (как новости лишь наполовину интересной). Но сама при этом следила глазами за белокурым затылком, за сузившимся от страха плечом, за словно окоченевшими бедрами этого паренька, который впервые столкнулся и с милостью толпы, и с яростью и вялостью быка перед этой самой толпой. Родригес Серра топнул ногой, однако бык этого не заметил, поскольку был далековато, и легкий смех раздался с другой стороны арены. Молодой матадор сделал три шага к быку, четыре, пять и продолжил, но то ли из-за невезения, то ли из-за плохой акустики или отсутствия ветра, или крови, но бык и ухом не повел, продолжая стоять к нему спиной. Тогда толпа рассеянно засмеялась. К быку бросились два пеона. Но бык, словно вдруг окаменев, устремил глаза к воротам, откуда явился, и казалось, что его туда влечет могучий инстинкт самосохранения. «Toro!» – крикнул белокурый паренек, и бык повернул к нему голову, смерил взглядом, потом медленно, спокойно вернулся к деревянным воротам, откуда недавно выскочил.

Это было очевидно: он преспокойно думал о холмах, о телках, о тучной траве, о дубах, о каштанах, о небесах, о чем там еще. Явно думал о чем угодно, кроме этого белокурого юноши, которому полагалось в последующие десять минут стать причиной его или собственной смерти. Молодой человек сделал к нему несколько шагов, словно от нечего делать, и толпа, удивившись такой праздности, вдруг пришла в раздражение и засвистела. Будто этот молодой человек должен был выхватить стрелы из колчана и обстрелять ими мирного зверя, который только того и ждал, либо должен был вскочить верхом на этого большого черного быка, либо, наконец, будто эта самая толпа почувствовала себя разочарованной этими безопасными для себя свирепостью, кровью и безумием, за которые так дорого заплатила. Леди Брайтон машинальным жестом позаимствовала бинокль у своего соседа. Стала рассматривать с интересом удивительный в своей неподвижности профиль белокурого и, очевидно, никудышного (по мнению консула) тореро. Бык обернулся в третий раз, вперился взглядом в своего вероятного соперника, устремился к нему добродушным, почти игривым галопом, и белокурый паренек отодвинулся лишь на один шаг, как на параде, чтобы избежать восьмисот мчавшихся на него кило. Он помахал своей мулетой в десяти метрах от быка, и тот опять не шелохнулся. И толпа внезапно умолкла, словно ошеломленная. Не отвагой паренька, которой тот был обязан лишь безразличию быка (а оно в этом месте не слишком ценилось), она была ошеломлена согласием, царившим меж ними обоими, меж человеком и животным, их равнодушием, их безразличием и малым желанием убивать друг друга. Тогда вмешались пикадоры, бандерильерос и присные. Но никому не удалось нарушить молчаливый и тем не менее столь явный уговор между белокурым молодым человеком и черным зверем. Было еще несколько взмахов мулетой (без всякого воодушевления) – яростно освистанных. Было еще несколько пауз, освистанных еще яростнее… А потом настал момент, когда под градом всякой всячины – подушечек, помидоров, цветов и бутылок, – молодой человек потребовал пощады животному, тем самым навсегда отказываясь от своей жизни тореро: опустив к земле оба больших пальца, держа свою шляпу перед собой и пристально глядя в голубые глаза леди Брайтон.