Шелковые глаза - [17]

Она опять возвращалась. Бросила на него слепой взгляд. Положила руку на его ладонь. Покашливала тихонько, ждала. И занавес поднялся, и этот мерзкий дирижеришка поднял свою палочку. Его рабы, все эти крепостные музыканты, поникли к скрипкам своими тупыми, покорными головами. И какое-то стенание поднялось от них, и она перестала его видеть. Была неподвижна, обращена к этой мертвенно-бледной сцене, к этим белым лицам в черноте, к этому толстому тенору, к этому закату жизни, к этим разъездам, ко всем этим штучкам… короче, к этой судьбе, где у него самого была лишь второстепенная роль. И вдруг он это почувствовал, растерялся, покраснел, понял… что неважно: он или кто другой!.. Неважно, что она в два раза старше его и в два раза толще: все эти люди, там, грезили о ней. Миллион мужчин грезили о ней на земле, а о нем, быть может, лишь одна женщина, в Риме. Да и то при некоторой удаче. А ее этим вечером наверняка ждет еще и тот, другой, незнакомец, «он». А он сам, конечно, будет изгнан как паразит, каковым и является, а он сам, конечно, со всей своей силой, красотой и мужской мощью был лишь нудной, чуть дороговатой интермедией, третьим лишним в этой настоящей истории любви. Он посмотрел на нее и попытался оскорбиться. Почувствовал себя чуть ли не в роли беременной субретки. Но нетерпеливая толпа уже рукоплескала тенору-идиоту и уже, он это чувствовал, ждала ее. Толпа и «он».

– Кто это? – спросил он.

– Кто?

Она смотрела на него своими темными, черными глазами, омраченными чем-то знакомым ему и что было похоже на страх.

– Тот, с кем ты три раза встречалась, помнишь?

– А, – сказала она и тихо засмеялась, с какой-то нежностью.

Дирижер подал ей легкий знак веками. Зал напрягся, он и сам почувствовал, что его собственные нервы натянуты как струны. Она перестала смеяться, повернулась к нему, прикоснулась рукой к его щеке, и на мгновение ему показалось, что вместо этой требовательной, рассеянной и незнакомой ему любовницы он вновь обрел свою мать. Причем мать, которая ему понравилась бы.

– Он, – ответила она, – это «контр-ут», «до» верхней октавы, самая высокая нота у Верди, понимаешь?

Она пристально смотрела на него, а он стоял как истукан. Ему казалось, что запонки, новый смокинг, жемчужины на пластроне, все, что она ему подарила, жгут ему кожу.

– «Ут», – продолжила она тихо, – это вот так.

И она издала, проговорила, пропела этот «ут», очень тихо, нежно, с закрытыми глазами, словно объясняла ему какое-то экзотичное слово.

– Только, – сказала она, – надо держать его тридцать секунд.

Она поправила прическу и подобрала шлейф, потому что ее уже звал дирижер. Вдохнула, беря своего рода разбег, и повернулась к нему.

– И к тому же, – добавила, – его-то уж точно не купишь.

Снобистская смерть

Все это начало ей надоедать: и место, и любовник. Однако и место, и любовник были модными. Клуб «Снифф» и Курт, красавец Курт. Но хоть ей и нравились красивые мужчины и ночные заведения, сегодня вечером с нее, пожалуй, хватит. После тридцати лет некоторые штампы уже не обязательно удовлетворяют, особенно если они чуточку слишком шумные, как «Снифф», или чуточку слишком сварливые, как Курт. Так что она зевала, а он смотрел на нее в упор.

– Думаешь о Бруно?

Не стоило ей говорить ему о Бруно. Бруно был ее первым мужем, единственным. Ее разрывом. Тем, кого она потеряла почти сознательно, и ей была нестерпима даже сама мысль об этом. Он теперь был далеко. Однако это имя оставалось для нее невыносимым – для нее, про кого думали, что у нее есть все. Огромное состояние, два великолепных дома, обаяние, десять любовников и странный вкус к жизни.

– Оставь Бруно в покое, пожалуйста…

– О, прости! Эти табу!.. Я тебя раздражаю?

Она повернулась к нему. Ее лицо было таким кротким, таким беззащитным, что он испугался. Но слишком поздно.

– Раздражаешь ли ты меня? Да. Я «раздражена». Я больше не хочу тебя видеть, Курт.

Он засмеялся. Туговато он соображал, этот Курт.

– Хочешь сказать, что увольняешь меня? Как своего дворецкого?

– Нет. Я очень дорожу своим дворецким.

Секунду они пристально смотрели друг на друга, потом он поднял руку, чтобы ударить ее. Но она уже была на ногах, танцевала с кем-то другим, и он долго смотрел на свою бесполезно поднятую руку, прежде чем смахнуть два стакана и уйти.

Друзья приняли ее к своему столику. Позже она еще танцевала. На рассвете вышла из ночного клуба последней. Рассвет был прохладный и синеватый, как все весенние рассветы. Ее машина, прекрасное чудовище, ждала перед дверью под присмотром сонного мальчугана, маленького клубного парковщика, привалившегося к капоту в своей лакейской ливрее. Ей тотчас же стало стыдно.

– Я вас заставила прождать всю ночь, – сказала она.

– С этой тачкой я бы и день провел.

Наверное, ему было всего лет пятнадцать-шестнадцать, но его восхищение так бросалось в глаза, что она рассмеялась. Он открыл ей дверцу в тот самый момент, когда задул ветер, свежий, терпкий, первый ветер весны. Ей стало холодно. Она слишком устала, было слишком поздно, она вела идиотскую жизнь. Посмотрела на маленького лакея, тот тоже немного дрожал на ветру в своем смешном костюмчике с бранденбурами. Город в этот час казался пустым.