Шелихов. Русская Америка - [44]

Тут подкатился Михаил Голиков. Заговорил об обмене шкур. Своё всегда помнил. Нож показал хороший, уральские, добрые топоры.

Старейшина нож взял в руки и долго рассматривал. Языком щёлкал: хорош, мол, хорош...

Костры догорали. Да в них уже и нужды не было. Утро поднималось над морем. Потянуло туманом с воды, и чайки закричали.

Утро было хорошее, солнечное, тёплое. Море дышало свежестью, сильным и острым запахом водорослей.

Шелихов, долго приглядывавшийся к алеутам, заговорил со старейшиной, чтобы тот отпустил с ними в море, сколько может, своих мужиков. Мол-де путь среди островов они знают, да и помогут ватажникам. Алеуты — по всему видно было — мужики не слабые.

Старейшина заулыбался, сказал:

   — Брату готов помощь во всём оказать.

Поднялся от костра и, сняв чудную шапку, Григорию Ивановичу передал. Отблагодарил за подарки.

Шапка и вправду была чудной. Большая, коробом, и обшита цветными шкурками — и птичьими, и мелкого зверя. Расшита богато ворсинками нерпы, перьями, кожаными шкурками.

Но отдарил, вправду уж по-царски, алеутский старейшина Шелихова, когда меха привезли для обмена.

На двух спаренных байдарах посылали за мехами к алеутам Степана да Михаила Голикова, наказав, чтобы быстро обернулись, но те пришли только через два дня. Байдары нагружены горой мехами. Шкуры привезли и котовые, и огненной лисы. Мех — как шёлк. Выделка самая добрая.

Голиков петухом ходил, только что не кукарекал. С ватажниками пришли десять алеутов. Этих старейшина отрядил с Шелиховым идти в поход. Мужики весёлые пришли, сытые, и их уже ватажники по-русски начали учить. Говорили те смешно — в ватаге хохотали на то гораздо, — но алеуты оказались понятливыми людьми.

Меха разбирая, Голиков с особой осторожностью достал котовую полсть, шитую так сложно мехом разным, что и понять было трудно, как это люди такую красоту смогли сделать. Швы на мех были наложены столь тонко, что и разглядеть нельзя. Только под мездрой едва угадывался рубчик, но наружу ни одна жилка не выглядывала. Волосок к волоску лежали в шитье, да так, что два сшитых куска казались одним. Только лишь цвет разнился, но то было положено по рисунку.

Много видел меховых рукоделий Шелихов, но такому мастерству искусному поразился искренне.

Полсть эта через время для Шелихова большую службу сослужила, но сейчас, держа её в руках, он только головой от восхищения покачал. Велел снести полсть на галиот.

Ватажники между тем полезли на ванты. Всё было готово к продолжению похода.

Флотилии предстоял последний переход. К острову Кадьяк. Благополучно прошли с северной на полуденную сторону гряды островов Лисьих, проливом между островами Унимак и Акунь, и до Кадьяка оставалось рукой подать. Но тут-то ещё одно испытание выпало на долю ватаги.

Когда шли проливом, ветер был силы такой, что на парусах по два рифа взяли, и всё одно галиот бежал так, что пену из-под бушприта забрасывало на палубу. Но всё было бы и хорошо, ежели б только не бортовая волна, встретившая галиот, как вышли из пролива. Ветер в лицо, а яростные волны в борта ударили, будто из пушки по галиоту кто начал палить. Судно задрожало, а потом пошло враскачку, да так, что колокол на носу сам по себе зазвонил. Язык колокольный размотался и бил, бил в медь.

Измайлов, пряча лицо в тулупчик от ветра, велел отдать рифы. Надеялся — паруса галиот из воды поднимет и качка поубавится, — но так не вышло. Галиот под полными парусами набрал скорость, а качка только усилилась.

Рифы опять взяли и на гроте и на фоке. Качка не стихала, а галиот уже черпал бортами волну. По палубе вода ходила, доставая до колена.

В шпигатах кружили воронки.

И в самую эту болтанку галиот словно наскочил на камень. Клюнул бушпритом в волну — все, кто был наверху, так и покатились по палубе — и стал заваливаться набок. Измайлов всплеснул руками, точно собрался лететь, шапку потерял, но устоял на ногах. Заорал срывающимся голосом:

   — Всем по местам!

Мужиков от голоса его как подбросило с палубы.

Шелихов, тоже сбитый с ног, метнулся к Измайлову:

   — Что случилось?

Галиот лежал бортом на волне. Палуба вздыбилась косогорьем, как во сне нехорошем.

Трофим, стоявший у рулевого колеса, торопливо крестом обмахивался:

   — Господи! Спаси и помилуй...

Измайлов на него глянул, и у того рука опустилась.

   — Руль держи! — крикнул капитан. На шее у него надулись жилы.

Трофим забыл креститься.

А галиот всё больше и больше ложился на левый борт. И вот тут ясно стало, почему не каждый становится капитаном.

   — Право руля, — гаркнул Измайлов и дал команду убрать паруса, а по вантам-то и лезть страшно было, мачты нависали над водой. Но Измайлов так заорал, что и самые робкие поползли к клотику.

Галиот, резко изменив курс, увалился направо, и левый борт пошёл из воды.

Ватажники мотались по реям. Бледные, бородатые, усатые лица мелькали между вант. Над головами серое небо, внизу чёрная вода, одетая пеной. Рты, наискось разинутые, хрипели:

   — Сарынь, что другому смерть, — тебе песня!

Паруса зарифили, и галиот ещё больше выровнялся на киле. Судно встало вразрез волне.

Подошёл галиот «Симеон и Анна». С борта его начали байдару спускать.