Шёл старый еврей по Новому Арбату... - [9]

Подвожу стрелку к нему, "мышкой" подаю команду, чтобы проявилось через Microsoft нечто сокровенное, быт членистоногого и его предпочтения, старательно упрятанные от постороннего взора.

Домысливать – такая сладость!

А паучок пригрелся на экране, в верхнем его углу, погрузился в паучьи дрёмы, на меня не обращая внимания, на никчемное мое занятие, прерванное нежелательным вторжением.

Мне не обидно. Мне занимательно, и потому продолжаю.

В кухонном шкафу, под раковиной, две дверцы.

Закрываются плотно, достаточно плотно, но проглядывает просвет сверху донизу, через который проникает внутрь слабая, очень слабая бледнота.

В шкафу живет малая, какая-никакая букашка неизвестного мне наименования.

Букашка – и всё.

Еды ей хватает, мест для прогулок тоже, но темновато во всякое время дня, тягостно оттого и тоскливо – так полагаю.

И всё же…

Выпадает такой момент в полдень, малый его миг, когда солнечный луч из окна пробивается через просвет между дверцами, привольно укладывается на полку. И лишь в это мгновение, необходимое для существования, покой нисходит на нее, восторг и ликование заполняют сердце букашки, которой не подобрать названия.

Можно понежиться в луче света, разглядеть саму себя, какую-никакую, даже позагорать, перемещаясь вместе со светом до полного его исчезновения, – но это уже не о букашке, это уже не о ней.

Странное дело!

Лето здесь долгое, жгучее, порой нестерпимое, но подходит зима, и начинаешь вновь тосковать по ясному небу, радоваться всякому лучу, что пробивается через прогал в облаках.

Даже к старости – всплески в душе в этот миг.

Какое-никакое ликование.

Наш сын принял решение…

… еще в младенческие годы.

– Когда вырасту, – пообещал, – стану сначала клоуном, потом матросом, а затем всю жизнь буду работать дворником.

– Почему дворником? – удивлялись вокруг.

– Встаешь раньше других, подметаешь улицу, находишь всякие колесики, пуговки, коробочки. А иначе ничего не найдешь, дворник себе забирает.

Профессия наша – сродни дворнику.

Подобрать, пока другие не опередили.

Подобрал запись восемнадцатого века, из дневника неуемного путешественника: "Множество народов я видел, которые не так живут, как мы… Видел людей разумных, видел и глупых, везде я нашел человека, дикого же – нигде, и признаюсь, что дичее себя не находил".

Крикнуть бы из окна:

– В танк желаю! В танк! Подайте мне танк!..

– Зачем он тебе?

Ответить обстоятельно:

– Залезть внутрь. Люк задраить. Броня вокруг – и ни-ко-го…

К упрямому не придет мудрость, а потому снова в крик:

– В танк желаю! В танк! В отдаленность с неподступностью!..

Но приближается очередной день уборки. Опускается подъемный мост, хочешь – не хочешь. Начинаются нежелательные вторжения сквозь ограды, рвы, капониры.

Побывала женщина лет под пятьдесят, спорая, ухватистая, своенравная. Облачалась в шорты, загоняла в комнату под крышей, чтобы не мешал, гремела, стучала, яростно оттирала пыль, которой не было.

– Плохое одолевать, – говаривала, – хорошее продлевать.

У нее были мускулистые ноги, открытые до потайной складочки‚ и девичья беспокойная грудь под продувной майкой, что бередило чувства пожилого работодателя.

Сидел по уши в чистоте, даже удивительно, поднимал подъемный мост до следующего ее появления, – сказала без обиняков:

– У тебя, дедушка, скучно. Не намусорено, не загваздано: ухожу, будто не убиралась.

– Я намусорю, – пообещал. – К следующему разу. Я и загваздаю.

Не поверила:

– С тобой не разгуляешься.

Ушла – не вернулась.

А жаль.

Объявилась молодая, лет под тридцать: стылая, снулая, замороженно заторможенная.

Уходил под крышу, улавливал слабые ее шевеления со вздохами, не мог дождаться, пока наконец уйдет.

Думаю, и она не могла дождаться, исчезла без предупреждения.

Пришла женщина в годах, с неохватной грудью. Натужно поднялась по лестнице: "Охо-хонюшки…" на каждой ступеньке, и я засомневался в ее возможностях. Внимательно оглядела меня, оценила комнаты с балконами: почему бы и нет? – с умыслом сказала про мужа:

– Он для меня чужой. Нет, не чужой, всё-таки поближе. Он для меня что сосед…

В перерыве просветила недоумка:

– Сегодня, знаешь, какой день? Акулина – задери хвосты.

Изумился:

– Какая Акулина? Какие хвосты?..

– В деревне так говорили. Комаров пропасть, коровы хвостами отмахивались, молоко сбавляли.

Заглянула в мои кастрюли при втором посещении:

– Кто ж это ест?

Грохнула крышкой. Подумала, как призналась в намерениях, – я их уловил: "Пожелал бы, принял на прожитие – обихожу, накашеварю, чистоту наведу редкостную..."

Не пожелал.

Не принял.

"…да опустятся на нее другие…"

Побывала еще одна, которую не унять, – таков норов.

Дверь на балкон: раз с размаха, два с размаха – и заклинило в пазах, и не открыть, не выйти наружу, чтобы полить цветы.

– Это же лучше, – утешала, – когда не открывается. Хуже, если бы не закрывалось.

И снова – хрясь!..

Поскреблась в дверь хрупкая, легковесная, затерявшаяся в сомнениях и одеждах, глаза синие, в каёмке печали.

Обошла квартиру, углядела кой-какой порядок, вздохнула огорченно:

– А у нас-то… Незавершенность – семейное свойство.

Так и работала. Где подметет, там намусорит. Где подотрет, там наследит. Вставала посреди комнаты с тряпкой в руке, говорила озадаченно: