Шёл старый еврей по Новому Арбату... - [6]

– Знаки для меня не начертаны. Знамения не разгадываю. Голову не задираю к Небесам. Отчего бы так?

Двенадцатилетний – словом потаённым:

– У тебя какие отношения с Богом?

– Отдаленные.

– Заведи – не помешает.

Видение размывается на потолке.

Не остановить, не удержать.

Гроб грубо сколоченный.

Издавна нетрезвые служители.

Накидали холм земли, лопатами обрубили розы по самые бутоны.

– Чтобы бабки не уволокли. Снова на продажу…

Оказаться бы рядом в последние его минуты, ухватиться за паутинку, что связывала нас, – не было меня рядом.

И пятилетний – через расстояния, горестным кликом:

– Проявись еще! Доскажи! Ты же старше…

Двенадцатилетний – ответным кликом:

– Теперь ты старше…

Родители "починают" детей для этого мира и уходят в свой срок, оставляя в наследство не кадриль лансье, пять фигур с поклонами – пугающий завтрашний день, где всякое заготовлено про запас.

Кто они, не знающие скорбей? Где они?

Одно в утешение: там, в небытие, хуже, если верить Платонову.

"Ты видишь, сюда все лезут, значит, мучаются, – сообщал отец. – С нами им плохо: ты уж большой – сам знаешь, а там еще хуже…"

2.

Сколько себя помню…

…я всегда был маленьким.

В школе, в институте, на работе.

В классе я стоял на левом фланге, и когда держали равнение направо, никто не искал глазами мою грудь, грудь четвертого человека, считая себя первым. Это было обидно и это было несправедливо.

Место самого маленького ученика мы делили на двоих с Титаренко. Это был плотный, наголо остриженный парень, который из любой драки выходил невредимым. Наивны те, кто думает, что драться можно только за первое место. За предпоследнее идет такая же борьба, даже еще сильнее, потому что вторым быть не так обидно, как самым последним.

Сколько себя помню, я никогда не любил драться: ни в школе, ни в институте, ни на работе.

Я учился в классе с боевыми традициями, и через мою парту по всем направлениям проходили записки с вызовом на бой. Лично мне записки не писали, я их только передавал, и среди остальных учеников числился нейтральной Швейцарией, с помощью которой вели переговоры воюющие стороны.

Титаренко собрал команду из низкорослых ребят нашего класса, и эти ребята представляли собой грозную силу, потому что на каждой перемене клялись друг другу в вечной дружбе. Я очень хотел попасть в команду, а Титаренко то брал меня в нее, то прогонял и тут же вызывал на бой.

Но я отказывался драться. Я не видел смысла драться с тем, к кому не испытывал ненависти, а так как не испытывал ее ни к кому, то не желал драться ни с кем. Я хотел в команду, хотел клясться друг другу в вечной дружбе.

– Если получишь пистолет, – шепнул однажды Титаренко. – С тремя патронами. Кого ты убьешь?

– Не знаю, – ответил я, подумав.

– Такие дела надо знать заранее.

Пистолет и три патрона к нему отравляли существование впечатлительного подростка. Я опасался, что в нужный момент, когда представится такая возможность, не окажется под рукой подходящей кандидатуры, которую следовало убить. Ведь у меня не было врагов. У Титаренко они были, а у меня нет. Вернее, у меня они тоже были, но я быстро о них забывал. И мои враги меня не боялись.

Сколько себя помню, мне всегда казалось, что останусь холостяком. Девушки на улице на меня не оглядывались. Высокие смотрели поверх меня, низкие – мимо меня. Это продолжается до сих пор, но теперь это почти безразлично, а тогда было обидно.

Я ходил в школу с раздельным обучением. Неодолимый барьер отделял нас от девушек из соседней школы, через который перешагивали самые отчаянные, а остальные подглядывали в щелочки, не помышляя о знакомстве.

В институте раздельного обучения не было, но я поступил на такой факультет, где оказалось двенадцать девушек на двести пятьдесят ребят. И конечно, я не мог конкурировать с высокими красавцами нашего курса, тем более что таких красавцев требовалось всего лишь двенадцать штук.

И вдруг всё изменилось.

Мы снимали комнату в прогнившем от старости деревянном доме, и гвоздь входил в стену от простого нажатия пальца. Комната была крошечной, будто специально создана для людей малого роста. Если бы в ней поселился высокий жилец, его ноги высовывались бы по ночам из двери, перекрывая коридор.

Такой тахты, как у нас, ни у кого не было. Уникальная тахта. Тахта по заказу. Авторский экземпляр. Из мебели у нас была только тахта и широкий подоконник. Нам этого хватало. На худой конец мы могли обойтись и без подоконника.

Мы ссорились. Мы могли позволить себе такую роскошь, чтобы ссориться даже в дни рождений. А наутро мирились:

– Давай сегодня считать день рождения.

Она была одного роста со мной, и я разрешил ей надевать туфли на высоких каблуках. И еще я носил ее на руках. Немного, правда, но носил. Ну так что? Важен принцип, а не расстояние.

Сколько себя помню, я никогда никому не завидовал. Только людям высокого роста.

Особенно я завидовал им, когда мы, студенты, попали в военные лагеря. Ты идешь самым последним, на ногах пудовые сапоги с портянками, на голове пилотка по уши, а тащишь то же самое, что и первый: винтовку, магазин с патронами, скатку шинели, саперную лопатку, противогаз. Для высоких надо делать огромные винтовки, тяжеленные скатки, неподъемные противогазы, – иначе где же справедливость?