Шел снег - [30]

Наполеон начал разговор в примирительно-удрученном тоне, однако вышел из себя, когда заговорил о Ростопчине и англичанах, отмечая их пагубное влияние:

— Пусть Александр предложит переговоры, и я подпишу Московский мир, как когда-то подписал Венский и Берлинский. Я пришел сюда не для того, чтобы остаться навсегда. Я и не должен был здесь находиться. И не пришел бы, если б меня не вынудили к этому! Всему виной англичане! Они наносят России такую рану, которая еще долго будет кровоточить. Разве это патриотизм — жечь свои города? Ярость, да! А Москва? Горячка этого Ростопчина вам обойдется дороже, чем десяток баталий! Что дал пожар? Я по-прежнему в Кремле, не так ли? Если бы Александр сказал только одно слово, я бы объявил Москву нейтральным городом! О, я ждал этого слова, я желал его! И вот что из этого вышло. Сколько крови!

— Ваше величество, — заговорил Яковлев, почувствовав конец монолога, — быть может, именно вам, как победителю, следовало бы начать разговор о мире…

Император задумался, меряя кабинет шагами, и внезапно повернулся к русскому:

— У вас есть возможность встретиться с царем?

— Да.

— Если я напишу ему, вы отвезете мое письмо?

— Да.

— И вручите самому царю?

— Да.

— Вы уверены?

— Ручаюсь за это.

Оставалось подготовить убедительное письмо. В каких выражениях? Гнев? Нет. Просьба? Ни в коем случае. Как найти подход к Александру? Как заставить его уступить? Как тронуть его? Наполеон вышел на террасу, с которой виднелись некоторые кварталы города. В лорнет он различал, как светились в ночи церковные паникадила, подвешенные в уцелевших от пожара и превращенных в казармы дворцах; видел огни биваков вокруг дворцов; поля, испещренные красными точками костров; слышал отзвуки застольных песен.

Бонапарт снова лег в постель, но проснулся среди ночи и вызвал секретарей. Прохаживаясь по огромному кабинету, он бормотал свое послание царю. Сдерживая зевоту, секретари записывали запомнившиеся обрывки фраз.

— Браг мой, — говорил император тихим голосом. — Нет, пожалуй, так будет фамильярно… Господин брат мой, вот! Господин брат мой… я хочу, чтобы он доказал мне, что в глубине души у него осталась привязанность ко мне… В Тильзите он сказал мне: «Я буду вам главным помощником против Англии»… Ложь! Не записывайте этого слова… В Эрфурте я предложил ему Молдавию и Валахию с границами по Дунаю… Господин брат мой… дальше написать, что брат одного из его посланников… посланника вашего величества… Напишите Вашего Величества… Я пригласил его, разговаривал с ним, и он пообещал мне… нет… я поручил ему передать мои чувства царю… Подчеркните чувства… Далее следует выразить сожаление по поводу пожара в Москве, осудить его, взвалить всю вину на эту свинью Ростопчина! Поджигатели? Расстреляны! Добавьте, что я веду войну против него не ради забавы… что я ждал от него лишь одного слова… Одно слово! Одно слово, либо сражение. Одно слово и я остался бы в Смоленске. Я стянул бы туда войска, завез бы продовольствие из Данцига, пригнал стада. Одно слово — и я организовал бы все в Литве. В моих руках была уже Польша.

Когда Себастьян взял наполовину готовые записи барона Фена, чтобы добавить в них свои, а затем переписать текст начисто, он вписал в них некоторые цифры (четыреста поджигателей были арестованы на месте преступления, или сгорели три четверти домов) и позволил себе вставить одно замечание императора по поводу Ростопчина, услышанное еще днем, и которое, как ему казалось, усиливало послание (Такой образ действий ужасен и бессмыслен). Барон перечитал переписанное письмо, остался доволен и передал его на подпись Наполеону. Себастьян был особенно горд своим заключением: «Я веду войну против Вашего Величества без чувства враждебности: достаточно было лишь одной Вашей записки до или после последнего сражения, и я бы остановился». Он ждал похвалы, но тщетно.

Расположившийся в келье матери-настоятельницы, д’Эрбини проснулся с болью в спине. В замшевых лосинах, голый по пояс, он принялся растирать поясницу: несмотря на кучу подушек, купленных им у маркитантки, торговавшей награбленным барахлом, деревянная кровать была чертовски твердой. «Теряю форму», — подумал капитан, открывая окно. По телу прошел озноб. Воздух был прохладным и влажным. Во дворе лошади шумно пили воду, которую привозили из Москвы-реки и сливали в большие бочки. Двое драгун готовили еду в котле, подвешенном над открытым очагом.

— Что у вас там?

— Капуста, господин капитан.

— Опять!

С сердитым видом он вошел в общую молельню, где Полен пристроил свой соломенный тюфяк. С ним в комнате находилась молодая монашка. Не подымая глаз, она помогала слуге извести на форме капитана так называемых «москвичей» — вшей, которыми буквально кишела вся одежда. Одетая в рясу из грубой ткани, с короткими каштановыми волосами, обрамлявшими овальное лицо с длинными ресницами и полуопущенными веками, девушка неторопливо переворачивала панталоны и давила паразитов камнем. Полен, в свою очередь, разогретым на открытом огне тесаком прожигал швы, чтобы уничтожить уцелевшую от возмездия живность.

— Мы уже заканчиваем, мой господин.