Шёл разведчик по войне - [91]

Сколько бед потом из — за этого вытерпел — жутко вспомнить. И в лагерь через то попал. На солдатские три рубля, по — тогдашнему — тридцать, много не выпьешь. Завлекли в одну бражку — продовольственные карточки стряпали. Деньги завелись, вино, бабы, а мне — то, мальчишке, интересно. Да недолго та бражка длилась, накрыли. Может и обошлось бы, да капитан один, который первым попался, раскололся. Ему б потвёрже держаться, нашёл, мол карточки, и всё. А он, чуть только надавили, выложил всё как на духу. Штабные, они народ неглупый и грамотный, но квёлые. Меня по малолетству пощадили, десять лет получил. А остальных расстреляли, ни на боевые заслуги, ни на большие звезды на погонах не посмотрели. И капитана того тоже расстреляли.

В пятьдесят втором освободился. Досрочно.

А в сорок седьмом сам чуть под расстрел не попал. Восстание было в лагере. Восстания тогда часто происходили. Работа тяжёлая, нормы выработки большие, кормили плохо, голодно, всё время голод мучает, только о еде и думаешь, ни о чём больше мысли нет. Некоторые не выдерживали, на смерть шли, чтобы хоть раз до сыта наесться. Крысами их называли, или по другому — крысятниками. Когда уже всё, решится человек на такое дело, надевает на себя две или три шапки, бушлатов, сколько сможет натянуть, и подкарауливает, как пайки в бараки понесут. Выждет в укромном месте, вырвет хлеб у разносчика, падает лицом вниз и запихивает в рот себе хлеб, сколько успеет. Таких зэки забивали насмерть, но пока бьют его, он несколько паек успеет съесть.

А народ сидел отчаянный, и фронтовиков немало сидело, они смерть на войне каждый день вот так, — поднёс ладонь к глазам, — видели. Их уже ничем запугать было невозможно.

— Фронтовиков? — Удивился я. — Фронтовиков — то за что сажали?

— По разным статьям. Как и все другие, по уголовке, шли, кто украл, кто за растрату. И за хулиганство сидели, и по воинским статьям, кто за невыполнение приказа, кто за превышение власти, кто на старшего по званию руку поднял, кто за другие какие проступки. Но были и такие, которые после войны в мирной жизни устроиться не могли. Многие из них как в семнадцать-восемнадцать на фронт ушли без специальности, так без специальности и вернулись, даже если знали и умели что, так забыли. А иные командирами взводов, батарей и даже батальонов войну заканчивали. На фронте он командир батальона, он и в сытости, и в почёте и сотни людей у него под рукой, что понадобится, баню для здоровья или связистку для удовольствия, только намекни, в момент организуют. А возвратился на гражданку — и кто он без специальности, с тремя или пятью классами образования? Куда ему идти? Учеником к токарю или подручным к кузнецу? У токаря надо уметь в чертежах разбираться, А без того болты да гайки точи, лучшую работу не доверят. Это командиру — то батальона или роты. Даже и не командир, а рядовой или сержант, пусть он и не привык к такому обхождению, но что он умеет? Убивать. А работать уже отвык и разучился. И работы не найти. То есть, работа есть, да не везде карточки сразу дают. А без карточек, в коммерческих магазинах на зарплату не напокупаешься. И у всех за войну психика перекорёжилась.

Так и шло, кто не мог сразу устроиться, через какое — то время спивались, а кто поотчаяннее, в ватаги сбивались. Не много таких было, но были.

Как восстание началось — я на стройку и в подвал, под бетонную плиту забился. У нас в лагере как раз новый барак начали строить. Повстанцы бегали по зоне, всех сгоняли, чтоб все вышли, чтобы все со всеми были. А кто прятался, тех пиками, палками с заточенными гвоздями на конце, кололи, пока не выходили. Ну я небольшого роста, забился в уголок за камень. Другие, которым невмоготу уже стало терпеть, выходили — не выйдешь до смерти заколют. Некоторых закалывали. А я за камнем спрятался, а потом ещё трупом зэка, закололи пиками которого, отгородился. Так и отсиделся.

Восстание опера на плёнку снимали — кто на плёнке, тот и участник восстания, не разбирались, сам вышел или выгнали. Но у нас плёнку смотреть не стали. Как подавили восстание, всех кто уцелел, кого не застрелили сразу во время подавления, сковывали наручниками по четверо, строили в колонну и выводили за зону. Там бульдозером траншея была вырыта, на краю расстреливали из пулемёта и в ней хоронили. Одну колонну расстреляют, наручники снимут, землёй присыпят и за другими идут. Далеко не водили, сразу за колючкой в лесу расстреливали. Выстрелы хорошо были слышны. Подвели нашу колонну к воротам, сделали перекличку. Всё, думаю, отжил своё. А начальник лагеря, он сам фронтовик, всю войну прошёл, на меня показал:

— Этого, — говорит, — обратно. Рано ему, пусть ещё поживёт.

Не осталось в живых и двух десятков из всего лагеря. Да и нас сразу же по другим лагерям раскидали, никого там не оставили, чтоб вновь прибывшим не рассказывали и традиция не передавалась.

Подмывало меня спросить и не удержался. И виделся мне вопрос бестактным, но писательское любопытство пересилило.

— А какие ощущения были, когда на расстрел вели?

— Какие там могут быть ощущения… Жить хотелось. Вот и все ощущения. Мне тогда и семнадцати не исполнилось. Одиннадцать дней до семнадцати лет оставалось.