Шёл разведчик по войне - [61]

Микко знал, что в этом случае надо двигаться как можно активнее, чтобы разогреться. Или устроить какое — нибудь временное убежище: шалаш, берлогу, или нору в снегу вырыть и разложить в ней хотя бы маленький костерок. Фашисты хоть и подонки, но спички не отобрали. Но холод сковывал не только тело. Он постепенно и незаметно сковывал и душу, и волю, отбирал силы и желание противиться, бороться за жизнь. Зрение утрачивало чёткость и клонило в сон.

Начало лета нынешнего, сорок второго года. Тёплый погожий день. В школьном сельскохозяйственном лагере на станции Пери, Васкеловского направления, на сельхозучастке 239–ой школы ребята, кто закончил предобеденную норму прополки, собираются у костра. Кашеварит незнакомая Мише женщина, а помогает ей Илюха Ковалёв, с которым в первом и втором классе сидели за одной партой. Тогда они с Илюхой бегали к булочной, помогали разгружать машину. За это им насыпали по кульку орешков и других крошек от вкусных булочек, которые в лотки при транспортировке натрясались. Крошки и орешки они съедали в укромном уголке двора, стараясь даже самой малости лакомства не обронить. А когда содержимое иссякало и ничего уже невозможно было достать и вытряхнуть, разворачивали кульки и губами, а то и языком снимали прилипшие к бумаге крошки. Вкусно, да мало.

Потом Илюхины родители получили комнату возле Исаакиевской площади и он перешёл в 239–ю школу. И вот случайно встретились.

Весной 1942 года Ленинградским горкомом было принято решение о направлении школьников на сельхозработы. А зам. председателя Ленсовета Е. Т. Федорова на городском совещании учителей так и объявила: внешкольная и даже школьная работа сейчас одна — это работа на огородах. Школьные сельхозлагеря позволят убить двух зайцев: окажут подспорье в питании ленинградцев и позволят ребятам провести лето в стороне от бомбежек и обстрелов, на свежем воздухе. А усиленное питание и размеренный режим с посильным трудом помогут им окрепнуть после тяжелой блокадной зимы.

Так бывший одноклассник Илюха оказался на карельском перешейке, на тропах по которым хаживал от родни к родне Миша.

Они с Илюхой сидят на толстом бревне. От костра, над которым в ведре варятся не то щи, не то овощное рагу, в общем, смесь картошки, лука, морковки, брюквы, крошеных капустных листьев да двух горсток ячневой крупы добавленных для сытости, идёт тепло. И странно, тепло это не жарит с одной стороны, как обычно от костра, но обволакивает тело со всех сторон вселяя в него сладкую истому. Подошедшие ребята рассаживаются возле. Илюха хлопочет, подкладывает дрова «пожарче», и, вместе с тем, следит, чтобы пламя не поднялось высоко, чтоб не выплёскивалось драгоценное кушанье. Но Миша смотрит на них как — то отчужденно, у него нет желания даже заговаривать с ними, не только самому в их хлопоты вступить. Ему так хорошо в этой сладкой истоме.

Вдруг видит, к костру идёт женщина дивной красоты — его мама. И странно, никто из ребят не обращает на неё никакого внимания, они её как бы не видят. Мама наклонилась к Мише, глаза у неё печальные и при этом очень — очень добрые, коснулась пальцами его головы.

Что — то изнутри толкнуло Микко под сердце и он очнулся.

Уже не поле, но лес, зимний промёрзший карельский лес и перед ним мама, его мама в шерстяной кофточке накинутой на плечи поверх летнего сарафана, того самого, в котором провожала его к бабушке Лийсе, стоит над ним. Взгляд у неё теперь тревожный.

— Мама, я замёрз…

— Вставай, иди, — попросила мама.

Он закрыл глаза. Помотал головой, открыл. Мамы не было, а он как бы утратил власть над собой.

Тело трясло мелкой дрожью, но он хотя его мучили холод и боль от холода и побоев, встал и как заведённый пошёл мало соображая куда. Метров через сто он, также необъяснимо для себя, но уверенно забрал несколько влево. И через полкилометра был на шоссе.

«Ну и разведчик, — кольнул себя, — возле дороги заблудился. В крайности, мог бы повернуть назад и по своим следам выйти. Голова — дырка, уже на это ума не хватило». Но кольнул вяло, и от вялости той, даже не захотел оправдываться.

Ноги ослабли и подкосились и он повалился животом на снежный отвал на обочине: скоро начнёт темнеть, дорога ему незнакома и куда по ней идти — неведомо. Небо затянуто, даже по звёздам, когда стемнеет, не сориентируешься.

Но и сидеть нельзя — замёрзнешь. Как Валерий Борисович говорит? В жизни, среди пропавших — сдавшихся гораздо больше, чем побеждённых.

Нет, сдаваться он не хочет. Ни холоду, ни боли, ни усталости. Ни, тем более, этим подонкам фашистским, этой немчуре проклятой. Не дождутся!

Понудил себя, перебрался через отвал осмотрел деревья, с какой стороны больше мха наросло, нашёл муравьиное жилище, сориентировался и по нему. Ориентиры не очень точные, но юг от севера отличить можно, и то хорошо. А идти ему, в любом случае, к югу.

Вернулся на дорогу и, насколько позволяли стянутые холодом и болью мышцы, сначала медленно, а потом постепенно согреваясь и разминаясь быстрее заскользил на лыжах.

Хорошо, что стерпел. Не оставили б его немцы живым. Нет, не оставили бы.

Но им тоже не мало от него досталось. В один из первых рейдов… Всё в нём тогда кипело, и невзирая на строжайший, категоричнейший запрет Валерия Борисовича не только не брать в руки, но и не прикасаться, близко не подходить к оружию, подобрал на месте боя лимонку. Прошёл немного, видит на полянке в стороне от дороги траншея крытая жердями и дерном и в неё два немца по наклонному ходу бочки закатывают. И по — немецки горгочут, и хохочут. Этот хохот вывел Мишу из себя. «Твари! Подонки! Весело вам? Сейчас будет ещё веселее!» Повернул к землянке, руку протянул, чтобы в случае чего оправдать своё присутствие и тихонечко, чтобы немцев нечаянно голосом не привлечь.