Шёл разведчик по войне - [57]

— Господин офицер говорит, что ему всё известно о твоей шпионской деятельности. Ты подлежишь суровому наказанию от германских властей. Но господин офицер дает тебе шанс облегчить свою участь — ты должен сам обо всём чистосердечно рассказать.

— Я ни в чём не виноват. Я сирота, у меня родители без вести погибли… — Оговорился Микко и даже не заметил оговорки.

Гауптман опять бросил короткую команду солдату. Тот отставил винтовку к стене, смахнул мешок и его содержимое на пол, схватил Микко за шею, задрал рубашку на голову и повалил животом на ящик. Другой солдат прижал ноги к полу и спину мальчика ожгла резиновая кордовая плетка о четырёх хвостах. И не успел дух перевести от первого удара, как последовали и второй, и третий и последующие. Их Микко считать уже не мог, боль отнимала силы и мутила рассудок. Хотелось только одного — остановить боль.

— Дяденька, не бейте меня… я ни в чём не виноват… я сирота…

Удары приостановились.

— Господин офицер говорит, тебя будут бить пока ты чистосердечно не признаешься.

— Я ни в чём не виноват…

Избиение продолжилось. Через каждые три удара пунктуальный немец приостанавливал экзекуцию и требовал

— Сознавайся!

— Не виноват я, дяденька! Не надо меня бить!

И избиение продолжалось, а прекратилось только тогда, когда Микко стал захлёбываться и не осталось сил даже на крик от боли.

Гауптман дал ему отдышаться и сам дух перевёл.

— Господину офицеру известно всё. И твои связи с партизанами, и отряд на который ты шпионишь и фамилия командира отряда. Но господин офицер хочет облегчить твою участь. Если сам всё честно расскажешь, то господин офицер готов смягчить заслуженное наказание, и даже вовсе избавить тебя от наказания.

«Партизан… ничего они не знают… Только бы вытерпеть! Только бы не сдаться!»

— Не шпион я, дяденька. И партизан никаких не знаю. У меня дядя полковник…

— Упрямишься?

Гауптман поднялся из — за стола, опять взялся за разрезанный четырёхвостый шланг.

— Не бейте меня дяденька… я не шпион… никаких партизан не знаю…

— Не бить? Ладно, бить пока не стану. Но ты мне без битья всё расскажешь.

Кивнул солдату. Тот опять задрал Микко рубашку на голову и завалил на ящик.

— Дяденька, не бейте меня!

— Не буду бить, не буду, — пообещал гауптман. Поднял с пола аптечный пузырек, высыпал содержимое себе в ладонь, добавил немного воды, размешал и принялся втирать соляную кашицу в исполосованную рубцами побоев спину мальчика.

Света белого Микко не взвидел, и небо с форточку ему показалось. Катался по полу, кричал, то прижимался спиной к полу, то падал на живот и изгибался кошкой, но боль и жжение ни как не мог унять. Рассудок уже мутился, и одна только мысль была отчётливой: «Только не сорваться… только выдержать… только не выдать себя». Потому что жив он до той поры, пока они не узнают о нём правды.

— За что, дяденька? Не партизан я… не шпион… У меня дядя полковник… Эйно Метсяпуро… полком в финской армии командует…

— Ты мне не ври про дядю полковника!

— Не вру я дяденька, правду говорю, не вру… Проверьте… Полковник Эйно Метсяпуро.

— Правду говори! — Плётка ожгла спину и свет померк.

Очнулся Микко и понять не может где он. Темно. Слабый рассеянный свет мутным квадратиком лежит на полу перед его лицом. Шевельнулся и боль резанула по телу. Полежал, подождал пока боль немного поутихнет. Осторожно двигая руками, ойкая и стоная при каждом неловком движении, ощупал деревянный настил, на котором он лежал лицом вниз. Под настилом бетонный пол. Дальше рук не хватило. Подогнул руки, положил голову и опять забылся. Через какое — то неведомое ему время опять пришёл в себя. Квадратик на том же месте, но очертания его более размытые и вроде бы не такой светлый, как был. Разглядел, свет проникает через сколоченный из досок вентиляционный короб. Короб внутри разделён от угла на угол на четыре отсека — так и у деда Эйнора и у Бабаксиньи в погребе сделано: при любом направлении ветра по одному из отсеков свежий воздух задувается в погреб, а из другого, стоялый и нагретый как инжектором, вытягивается наружу. Наверное, это тоже погреб и он в погребе.

Болит, горит всё тело, особенно спина и левый бок. Голова мутная, будто ватой набитая.

Вспомнилось, вроде тошнило его. Да, действительно, так и было. Дорожка. Белый снег возле дорожки. Его зыбит, раскачивает, будто на частых волнах, голова словно чужая и тошнота подкатила. Похоже на сотрясение мозга.

Руки не гнутся и точно колючие мурашки под кожей бегают, видимо, отлежал, надавил головой. Лоб саднит. Во рту горит и губы сохнут. И ощущение, будто между губами и деснами что — то противное и толстое набилось. Провёл языком по деснам и выплюнул собранную гадость. Всё равно во рту жжет. И хочется пить. Так пить хочется, что жажда сильнее боли кажется. Сполз с настила, ощупью добрался до ближайшей стены. Стена холодная, влажная. Прижался к ней ртом, языком и губами собрал отпотевшую влагу где мог достать. Жажды не утолил, но жжение во рту притихло. Уже легче. Лег на правый бок, а спиной легонько прислонился к стене. Прохлада немного утишила боль. Полежал так, стал понемножку успокаиваться, но тут резко засосало в желудке. Голод. Чувство голода всё усиливалось, казалось желудок сейчас себя рассосет и все внутренности переварит. Желудок съеживался, поджимался кверху и больно давил на диафрагму. Не было ни сил ни надежды. Заплакал, обратил голову к небу и не обращаясь конкретно, взмолился.