Шёл разведчик по войне - [17]

Ну вот, ещё одно, хоть и не запланированное мероприятие провёл. В какой — то степени повезло.

Как ни скользко и ненадёжно везение разведчика, но отрицать и тем более отвергаться его Миша не мог. А однажды везение ему жизнь спасло. Ну, бабушка Аксинья сказала бы: «Господь сохранил» или «Ангел — хранитель уберёг». Спорить с ней, чтобы не обижать, Миша не стал бы, однако, сам он ни в Бога, ни в Ангела — хранителя не верил.

Так вот, в первых числах ноября 1941 года вывелся он за линию фронта. Задание — разведрейд. Возвращение, Миша до сих пор помнит это число и, возможно до смерти не забудет, было назначено в ночь на 14 ноября в районе железнодорожной станции Погостье.

И буквально накануне выдвижения к линии фронта, километрах в двадцати от Погостья, свалился он с животом и температурой. Видимо, съел что — то подпорченное или иначе инфекцию занёс. Ни есть, ни спать толком не мог. Трое суток отпаивала его бабушка, бабулечка Антонина Васильевна отваром тысячелистника и конского щавеля, пока спала температура и прекратило свистать изо всех щелей. Ещё сутки отсыпался и отлёживался и шестнадцатого отправился к линии фронта.

На подходе к деревне Виняголово, что в четырёх километрах от Погостья, остановил его шедший навстречу дедок в стёганной суконной ушанке домашнего шитья, с завязанными на затылке ушами и c еловым узловатым посошком в руке.

Остановился, поправил котомку за плечами, внимательно осмотрел Мишу и спросил.

— Ты, хлопчик, куда путь держишь?

— Так. Хожу. Родители без вести пропали, вот и хожу по добрым людям. Я им по хозяйству помогу, они меня покормят.

— Возвращайся хлопчик, нельзя тебе туда. Твоих третьего дня немцы арестовали, когда они линию фронта хотели перейти. Сейчас их в Виняголове в бане держат под замком. И охрана выставлена[7].

— Ошибаетесь, дедушка. Нет у меня никаких своих. Один я, сирота.

— Ошибаюсь не ошибаюсь, путаю не путаю… Неважно это. Одно говорю — тебе туда нельзя. Убьют.

Ухватил мальчика за запястье и вёл так обратно с полкилометра, до развилки. Вёл молча, о себе не рассказывал и вопросов никаких не задавал. У развилки махнул посошком вдоль большака и сказал.

— Ступай в прямом направлении. А мне сюда. — Повернул на боковую дорогу и вместо прощальных слов добавил. — Я в Гражданскую партизанил. Красным партизаном был, значит. Смекаешь?

И не нуждаясь в ответе, ушёл по разбитой просёлочной дороге.

Вот так. Как говорится, не знаешь, где найдёшь, а где потеряешь. Не свались он с животом — и хана ему.

До деревни Ханхилампи, охватывающей полукольцом ламбушку — небольшого озерцо, добрёл уже в сумерках — зимой на севере темнеет рано.

Постучался в один из домов.

— Кто там? — Женский голос.

— Хозяйка, пустите погреться.

— Нет у нас места. Сами в тесноте живем.

— Мне места не надо. Посижу где скажите, согреюсь немного. А как буду в тягость, то дальше пойду.

— Погреется он. Ты в лес ездил, дрова пилил, колол, чтобы греться… — Проворчала хозяйка, однако дверь отперла и в дом впустила.

Это была молодая, но утомлённая работой и заботами карелка. И как раз сейчас она с двумя малыми детьми собиралась за стол. Видимо, этим объяснялась её неприветливость: самим еды в обрез и ещё один рот объявился.

— У меня своё, — чтобы успокоить её Микко положил на стол варёные в мундире картофелины и кусочки хлеба.

Женщина потрогала картофелины, вздохнула.

— Они же мёрзлые, как ты их есть будешь? А туда же: со своим пришёл. — Посмотрела на Микко: ребенок, совсем ещё ребенок. — Ешь, что на столе. Как говорят, где трое прокормятся там и четвертый с голоду не помрет. Ты чей будешь?

— Метсяпуро. Микко Метсяпуро.

— Не слышала. Куда ж ты, на ночь глядя, собрался, Микко Метсяпуро?

— К родным. Поживу у них немного.

— А с родителями почему не живешь?

— Дом разбомбили. Родители пропали без вести.

— И у нас дом разбомбили. Мы тогда в Териоки[8] жили. А зимой 39–го русские начали войну, напали на Териоки и в сеновал снаряд попал. Как занялось пламя, всё в миг сгорело: и дом, и дровяник, и хлев со скотом и всё, что нажили. Даже яблони и вишни, которые ближе к дому росли — сгорели. Ничего от хозяйства не осталось. Хорошо сами уцелели.

Переехали сюда, в Ханхилампи, к матери мужа. Свёкор незадолго до того умер, да и свекровь болела, на полтора года только свекра пережила. Усадьба к нам отошла. Хорошая усадьба.

А в сорок первом опять война… Мой добровольцем пошёл. Дом свой в Териоки отвоевывать. А что там отвоевывать — всё сгорело. И зачем? Здесь усадьба хорошая. Свёкор всё добротно делал, не на один день строил. Дом просторный, хлев тёплый, большой сеновал, дровяник, яблони, вишни, сливы, огород… Надел взял большой, обустраивался просторно, чтоб, как говорится, соседей локтем не толкать Ох, мужики, мужики… Не хотите вы мирно жить, без войны. Пошёл в Териоки голую обгоревшую землю у русских отнимать: моя земля, сказал. Вот и отнял. Навечно отнял — лежит теперь в Териоки.

Миша ел не торопясь, чтобы насытиться малым. Набросься на еду — подозрение может быть, сказал, от одних родственников к другим идёт, а голодный будто неделю не кормили.

После еды помог женщине по хозяйству. Потом попили чаю — заваренных брусничных листьев. Хозяйка уложила детей и для Микко принесла большую охапку соломы. Выровняла, застелила старым покрывалом. Он положил под голову сумку, на сумку шапку, а вместо одеяла пальто.