Шекспир - [113]

Следующие строки читатель лучше поймет, если вспомнит, что вскоре после смерти Шекспира один поэт считал необходимым для увековечения памяти поэта похоронить его рядом с Чосером, Спенсером и Бомонтом. «Итак, я начинаю. Душа века! Предмет восторгов, источник наслаждения, чудо нашей сцены! Восстань, мой Шекспир! Я не стал бы помещать тебя с Чосером и Спенсером или просить Бомонта подвинуться немного, чтобы освободить место для тебя. Ты сам себе памятник без надгробия и будешь жить, пока будет жить твоя книга и пока у нас будет хватать ума читать ее и хвалить тебя. То, что я не ставлю тебя в ряд с ними, я могу объяснить: их музы тоже великие, но не пропорциональны твоей; если бы я считал мое мнение зрелым, то я сравнил бы тебя с самыми великими и показал бы, насколько ты затмил нашего Лили, смелого Кида и мощный стих Марло».

Бен Джонсон судит о Шекспире, как о драматическом поэте, поэтому не сравнивает его со Спенсером или Чосером, которые драм не писали. Сопоставив же Шекспира с его крупнейшими предшественниками в драме, Джонсон поставил его выше их. Более того, следуя примеру Мереза, он сопоставляет Шекспира с мастерами классической драмы, хотя признает, что Шекспир не опирался на античную традицию.

Итак, он продолжает: «Хотя ты мало знал латынь и еще меньше греческий, не среди них стал бы я искать имена для сравнения с тобой, а воззвал бы к громоносному Эсхилу, Еврипиду и Софоклу, Паккувию, Акцию и тому, кто умер в Кордове (Сенеке. — А. А.), я оживил бы их, чтобы они услышали, как сотрясается театр, когда ты ступаешь на котурнах трагедии, или убедились в том, что ты единственный среди них способен ходить в сандалиях комедии и стоишь выше сравнения с тем, что гордая Греция и надменный Рим оставили нам, и выше того, что возникло из их пепла».

Как видит читатель, Бен Джонсон повторяет мнение Мереза о том, что Шекспир достиг равного мастерства и в трагедии и в комедии.

Теперь мы переходим к сердцевине поэмы. Здесь Джонсон сказал самое главное о значении Шекспира и о сущности его творчества: «Ликуй, Британия! Ты можешь гордиться тем, кому все театры Европы должны воздать честь. Он принадлежит не только своему веку, но всем временам! Все музы были еще в цвету, когда он явился, подобно Аполлону, чтобы усладить наш слух и, подобно Меркурию, нас очаровать! Сама Природа гордилась его творениями и с радостью облачалась в наряд его поэзии! Этот наряд был из такой богатой пряжи и так великолепно соткан, что с тех пор Природа не снисходит до созданий других умов. Веселый грек, колкий Аристофан, изящный Теренций, остроумный Плавт уже не доставляют удовольствия; они устарели, и их отвергли, как не принадлежащих к семье Природы».

Говоря о том, что Шекспир облачал Природу в одежды поэзии, Бен Джонсон определил главное в Шекспире как художнике. Мы бы употребили вместо этого слово «реализм». В те времена такого литературного термина еще не существовало. Но суть дела Бен Джонсон определил не термином, а метафорой, ибо был критиком, обладавшим дарованием поэта.

Высказывание Бена Джонсона имело и другой смысл. Уже в те времена возникло представление о том, что Шекспир «просто» копировал Природу, для чего ему будто бы не надо было обладать особым искусством. В этом вопросе у Джонсона были колебания. Позднее, если верить поэту Драммонду, он будто бы сказал ему, что «Шекспиру недоставало искусства». Драммонд, вероятно, был не точен. Джонсон, как мы видели, считал, что поскольку Шекспир следовал Природе, он многим в своем творчестве был обязан ей. Однако Джонсон не отрицал и мастерства Шекспира, что видно из дальнейшего: «Но я не приписываю всего исключительно одной Природе, — твоему искусству, мой благородный Шекспир, принадлежит своя доля. Хотя материалом поэта является Природа, форму ей придает его искусство. И тот, кто стремится создать живой стих, такой, как у тебя, должен попотеть, не раз выбивая искры на наковальне поэзии, переделывать задуманное и сам меняться вместе с тем. Иначе вместо лавров он заслужит только насмешки, ибо подлинным поэтом не только рождаются, но и становятся. Таким именно и был ты. Подобно тому, как облик отца можно узнать в его потомках, так рожденное гением Шекспира ярко блистает в его отделанных и полных истины стихах: в каждом из них он как бы потрясает копьем перед лицом невежества».

Мнение Джонсона оказало влияние на последующую критику. Мы уже приводили раньше мнение Томаса Фуллера, который писал нечто подобное. Во избежание недоразумения спешу предупредить читателя, что Фуллер только повторял суждение Джонсона.

В качестве свидетельства высокого значения Шекспира Джонсон ссылается и на то, что ему покровительствовали Елизавета и Джеймз. О Елизавете мы уже писали. Что касается Джеймза, то есть предание, будто он любил Шекспира и даже будто бы написал ему личное письмо, которое не сохранилось. Реверанс Бена Джонсона в сторону монархии был сделан отчасти для того, чтобы придать больше веса Шекспиру, отчасти по обязанности — Джонсон стал придворным поэтом и получал пенсию.

Наконец, Джонсон пишет и о том, что после Шекспира драма пришла в упадок и только пьесы Шекспира, продолжающие идти на сцене, еще делают театр интересным: «Сладостный лебедь Эйвона! Как чудесно было бы снова увидеть тебя в наших водах и наблюдать твои набеги на берега Темзы, так нравившиеся нашей Елизавете и нашему Джеймзу! Но оставайся там; я вижу, как ты восходишь на небосвод и возникает новое созвездие! Свети же нам, звезда поэтов, грози, воздействуй, упрекай и вдохновляй наш пришедший в упадок театр, который с тех пор, как ты покинул нас, погрузился в ночной траур и боится дня, за исключением того, когда ты озаряешь сцену своим светом».