Шедевр - [19]

— Эстер, что ты задумала на этот раз?

— Откуда ты об этом знаешь? Рассказ о проекте появится в газетах только завтра утром.

— Звонил душка Линкольн, — в голосе Эвы прозвучало самодовольство. — Он просил совета по поводу документального фильма.

Он, должно быть, говорил с ней до нашей встречи за обедом. Я пришла в ярость:

— Не трать силы напрасно, Эва! Я не буду в этом участвовать.

— Успокойся, дорогая. Я же не сказала, что согласилась. Я просто поинтересовалась, о чем этот фильм.

Я сосчитала до трех и спокойно ответила:

— Не волнуйся. Я думаю, журналисты и так будут ходить за нами по пятам на протяжении следующих двух месяцев. Мне жаль, если они причинят тебе беспокойство. Но я бы предпочла, чтобы ты отправляла их прямиком в галерею.

— Понимаю. И мне нельзя высказать свое мнение? — язвительно спросила она.

— Как хочешь, Эва.

— Я удивилась, узнав, что ты работаешь над этим проектом с Петрой, — как ни в чем не бывало продолжала Эва. — Ты всегда так любила… — она помедлила, подыскивая подходящее слово, — соревноваться.

Я ощутила спазм в желудке.

— Петра — дизайнер одежды, а я художница. Мы работаем в разных сферах.

— Я не говорю о профессиональном соперничестве, Эстер. Я имею в виду конкуренцию в личном плане.

Я не нашла что ответить. Наши разговоры с Эвой всегда заканчивались одинаково. Но я решила, что сегодня не позволю испортить себе настроение. Я не допущу, чтобы ее слова отравили предстоящий вечер.

Эва первой нарушила молчание:

— В любом случае, когда я снова увижу тебя? Кажется, прошло уже несколько месяцев с последней встречи.

Если я не заеду к ней, у Эвы появится моральное право участвовать в подлой затее Линкольна. Я знала это, как и то, что она тоже это понимает. С другой стороны, чего мне сейчас не хватало, так это общения с матерью. Оно всегда выбивало меня из колеи. К счастью, у меня было оправдание.

— На следующей неделе мне надо ехать в Париж, — сказала я, — посмотреть на портрет. Я заеду к тебе, когда вернусь.

Нужно было подготовиться к приезду Петры, и я потратила неизрасходованное в разговоре с матерью бешенство на уборку квартиры. Слова Эвы еще звучали у меня в ушах: «Ты всегда так любила соревноваться». Теперь я думала о Петре. С тех пор как она переехала в Париж, у нее действительно произошел взлет в карьере. Мы обе профессионально росли, каждая в своей области. Соревноваться нам было бессмысленно. Абсолютно. Когда мы познакомились, то узнали друг в друге то чувство дерзости и упорства, которым обе были наделены. Но, оглядываясь назад, я понимаю, что свою склонность к авантюризму мы можем объяснить разными причинами. Для меня было важно отделить свою индивидуальность от заурядного мира, знакомого мне с детства. А у Петры, наоборот, было очень правильное воспитание и счастливое детство, в котором присутствовали все признаки достатка и благополучия. Она стремилась доказать, что, несмотря на деньги родителей, имеет собственную ценность. Она умела не только мечтать, но и способна была претворить мечты в жизнь.

Наконец Петра приехала, и я услышала звонок в дверь. С возрастающим нетерпением я послала за ней лифт. Когда дверь открылась и Петра вошла, на нее разом глянули семь лиц, выплывающие из полумрака студии как однажды испытанные, но наполовину забытые переживания. Желая постепенно ввести Петру в курс моего замысла, я намеренно не включила большинство ламп. Мы поцеловались. У Петры была холодная, чуть соленая щека, словно в дорогие духи добавили немного морского бриза; и в ее поведении появилась какая-то новая уверенность. Париж сделал ее более утонченной. Петра отстранилась, и я наблюдала, как она опускает и поднимает светловолосую голову, разглядывая каждый портрет по очереди. Дойдя до конца, она повернулась и посмотрела на меня. К моему облегчению, уголки ее губ были подняты вверх, напоминая полумесяц. Я зажгла все лампы и откупорила бутылку вина, пока Петра называла художников: Энгр, Гольбейн, Мане, Уистлер, Климт, Рафаэль… но я не знаю последнего, Эстер. Придется признать: сдаюсь.

Я засмеялась, но не пришла ей на помощь. Это была давняя игра — соревноваться в знании истории искусства, — которая возвращала нас во времена студенчества, когда мы вместе учились в колледже искусств. Тогда Национальная галерея постоянно устраивала закрытые просмотры, и мы, два подростка, страстно любящих искусство, запросто ходили туда и обсуждали картины. Мы делились своими творческими замыслами, изучая великие шедевры прошлого.

Петра сбросила расшитый золотом плащ и свернулась, как персидская кошка, на моем розовом диване.

— Последний — Тициан, — не скрывая удовольствия, сообщила я, протягивая подруге бокал вина.

— Неудивительно, — облегченно вздохнула Петра. — Мне он никогда не нравился. А теперь расскажи, почему ты выбрала именно эти картины.

Я сделала на доске несколько новых записей. Для других они показались бы бессвязным рядом рисунков, слов, каракулей и стрелочек, но я использовала их в качестве конспекта. Я начала медленно объяснять Петре суть работы. Она, как никто другой, могла понять концепцию проекта. Как я и говорила Линкольну, каждая женщина является особым, неповторимым символом, олицетворяя политику, красоту, власть, чистоту, секс, эстетику и мифологию. Я намеревалась собрать материал о каждой, а потом, в соответствии с образом, придумать представление, которое подчеркнет ключевую идею каждого портрета и немного расскажет о личной истории модели. Мне также хотелось увязать это со стоимостью картин, как на момент создания, так и на сегодня, — когда они стали бесценными произведениями искусства.