Щит и вера - [2]

– Афанасий Тихонович, – вдруг прервав свою речь, обратился государь к дьяку, – пишешь ли?

– Пишу, государь, пишу! Всё слово в слово на бумагу кладу, – словно испугавшись, врасплох захваченный неожиданным вопросом, ответил Афанасий.

– У кого будет слово, думный люд? – вопрошал государь, тоном и всем своим видом подчёркивая решённость вопроса и нежелание услышать слова несогласия с царской волею.

В ответ последовал шум, который выражал поддержку государева решения.

– Ну что ж, православные, на сём закроем сегодня думское сидение, – не скрывая своего удовлетворения, завершил царь собрание Боярской думы.

– Афанасий Тихонович, – вновь обратился к дьяку государь, – за три дня управься, опираясь на решение Думы, составь Указ о защите русской веры. Думский люд может идти по своим делам.

Сказав это, государь поднялся с трона и вышел из Грановитой палаты. Думские встали и поклонами проводили Алексея Михайловича.

* * *

Бояре и прочий думный люд суетно покинули Грановитую палату. Противники Никона молчали, опустив глаза, они старались не встречаться взглядами с дворянами и окольничими, которые изначально поддерживали царёво решение. Многие из них попросту боялись доносов, на что были способны желающие приблизиться к царю-батюшке. Зыков Афанасий покинул царские палаты последним.

Зайдя в писчую (комната для работы дьяков), он подошёл к своему столу, положил в шкатулку с рабочими документами бумаги с записями думского решения и заспешил домой.

Вечерело. Осенью ночь на Москву опускалась быстро. По темноте разбойные людишки частенько занимались грабежами, поэтому Афанасий старался возвращаться со службы засветло. На улицах уже угомонились торговые люди, закрылись лавки, и одинокий замешкавшийся путник стучал подбитыми каблуками по настланным деревянным тротуарам, которые были проложены на улицах Москвы для пеших горожан. В некоторых окнах больших каменных и деревянных домов уже засветили свечи. Воздух пах осенним прелым листом и дождевой влагой. На западе неяркое солнце отбрасывало последние лучи, которые окрашивали низкие тучи в пурпурные оттенки.

Дом Афанасия, в котором он проживал с родителем своим Тихоном Савельевичем, женою Евдокией и двумя сынами, Фёдором и Матвеем, находился в Белом городе, между улицами Большой Дмитровкой и Петровкой. Деревянный просторный дом, как исстари принято на Руси, делился на две части: мужскую большую и женскую чуть меньше, каждая из которых имела свой вход. Однако центральным считался вход на мужской половине, второй же использовался по хозяйственной части кухаркой, конюшим и ключниками. Кроме деревянных жилых палат во владении дьяка размещались поварня и баня, выстроенные из кирпича, а также деревянный погреб и конюшня. Часть территории отвели под сад. Афанасий Тихонович поднялся на высокое крыльцо и позвонил в небольшой колокольчик, извещавший домашних о пришедших гостях или возвращении хозяина. Дверь открыла Евдокия.

– Как вы задержались ноне, Афанасий Тихонович! Мы уж и волноватися за вас стали. Однако вечерять ещё не саживались, вас дожидаючи, – не спеша и плавно говорила, словно пела, супруга, открывая дверь Афанасию, – ужо до последнего солнечного лучика беседы застольные ведём. Сейчас скажу, чтобы накрывали. – В руке она держала большую свечу в серебряном подсвечнике, каждое движение её тела сопровождал приятный шелест парчового сарафана и раздувающейся при ходьбе подбитой соболем епанчи. Афанасий Тихонович спросил о домашних, о доме, не приключилось ли чего в его отсутствие. Услышав о семейном покое, он прошёл в опочивальню, чтобы переодеться к вечерней трапезе.

Семейство уже расселось в большой горнице за столом, над которым гордо возвышался пузатый, до блеска начищенный самовар. Вся небольшая семья Зыковых была в сборе.

– Что, Афанасий, приняла Дума царский Указ о чистоте веры русской? – спросил дьяка отец, Тихон Савельевич, который тоже свой век служил в дьяках у государя.

– Да, тятя, через три дни велено подать на подпись государю Указ. Царём назначен срок проведения Церковного Собора для окончательного решения судьбы непокорных Никону.

– Не по-христиански это, не по-православному. Значит, наши книги духовные в огонь, а чужеземные греческие в душу? – с возмущением и гневом бросил упрёк старик.

– Что же поделаешь, тятя! Ни один боярин не решился слова вставить супротив воли царской. Хоть и Тишайший у нас государь, но гневить его нельзя, можно и жизни лишиться. Все головы опустили и промолчали. Конец вере русской!

Между тем трапеза после молитвы, прочитанной старшим в семействе, шла своим чередом. Быстро подносились пироги и кулебяка с рыбой, ватрушки с брусникой и творогом, крынки с варенцами, киселями и другими напитками, благо день был не скоромный. Откушав, семейство разошлось по своим опочивальням. День начинался рано с восходом солнца и завершался тоже с последним его лучом.

* * *

Афанасий, мужчина вовсе не старый, от роду ему минуло сорок лет, строен телом, высок, волос чёрен, и седина не проглядывала ещё на висках, являл собой типичный облик жителя Москвы, предки которого уже два века жили в этом городе и несли государеву службу. На бедность они никогда не жаловались, так как положенное государем жалованье обеспечивало семье сытную и покойную жизнь. Супруга Афанасия Евдокия, просватанная ему ещё в пору её юности, в семнадцать годков, превратилась за пятнадцать лет замужества в голубоглазую жёнку, чем гордился Афанасий Тихонович. Он не жалел подарков, тканей парчовых и шелков для нарядов своей жене. Каждый раз, просыпаясь на супружеском ложе, он ощущал несказанную радость и безмерное счастье оттого, что Бог дал ему в жёны Евдокию. Покой, взаимное уважение, порядок царили в доме. Все на Москве знали семейство Зыковых как степенных, православных, семью, живущую по заветам своих предков.