Щепки плахи, осколки секиры - [2]

Люди же не видели ничего — ни неба, ни земли, ни друг друга, ни даже собственных рук, поднесенных к лицу. А кроме того, никто не поставит компот, в котором барахтаются мухи, на лед.

— Холодно-то как! — гулким басом сказал кто-то невидимый.

— Вляпались! Ох и вляпались! — донесся откуда-то со стороны комариный писк.

— С-суки вы драные! — Это был уже вообще не человеческий голос, а какое-то гнусное блеяние. — Чмыхало из-за вас дубаря врезал, а вы за свои мелкие душонки трясетесь!

— Зяблик, ты, что ли? — вновь загремело в сиреневой мути.

— А кто же еще… А ты что за наволочь такая?

— Ну ты даешь, зайчик! Это же я, Верка. Не узнал?

— Не узнал… Богатой будешь. А ты где, Верка?

— А сам ты где?

— Серьезно, братцы мои, где вы все? — нежно пропел далекий комарик.

— Туточки… Счас перекличку устроим, — произнес Зяблик дурным козлиным голосом. — Верка в наличии… Смыков вроде тоже… Эй, Левка, отзовись!

— Здесь я! — словно бы где-то рядом зашуршала осенняя трава.

— Не слышу оптимизма и бодрости! — по-фельдфебельски рявкнул Зяблик. — Будешь тренироваться в свободное время… А где Лилечка? Где наша Шансонетка?

— Какая я вам, интересно, Шансонетка! — голос был не мужской и не женский, но явно обиженный. — Придумали тоже…

— За комплимент прошу пардону… Похоже, все на месте… Ах, Чмыхало жалко! И надо же такой подлянке в самый последний момент случиться!

Все приумолкли. Кто-то всхлипнул, но кто именно — понять было невозможно. Потом Смыков (судя по интонации) пискнул:

— Товарищи, неужели и в самом деле никто ничего не видит?

— Ни хера! — проблеяло в ответ.

— Нет, — бухнуло, как из бочки.

— Ничегошеньки…

— А я немного вижу, — звук голоса был такой, словно в сухом ковыле проскользнула змея. — Но, правда, если только в очках…

— Что ты видишь, что? — на разные лады загалдела ватага.

— Тени какие-то…

— Шевелятся они?

— Вроде нет.

— Всем оставаться на своих местах, а я начинаю двигаться! — объявил Смыков. — Товарищ Цыпф, следите внимательно!

Тон этих слов так не соответствовал характеру звука, что Верка нервно расхохоталась — словно бубен встряхнула.

— Одна тень шевельнулась, — сообщил Цыпф.

— Иду на ваш голос, — комариное пение сразу перешло в гудение шмеля.

— Нет, не туда! В другую сторону!

— Теперь правильно?

— Правильно.

Смыков начал отсчитывать шаги. Почему-то по-испански.

— Уно! Дос! Трез! Видишь меня?

— Кажется, вижу… — не очень уверенно прошелестел Цыпф.

— Куарто! Кинко! — продолжал Смыков.

— Ботинко! — передразнил его Зяблик.

— Сейз! Сието!

— О-ой-ой! — В голосе Цыпфа звучал такой откровенный испуг, что кое у кого волосы шевельнулись не только на голове, но даже и в паху. — Эт-то в-вы?

— Я, — подтвердил Смыков, невидимый для всех, кроме Левки. — А в чем, собственно говоря, дело?

— Уж больно вы страшны… Хуже варнака…

То, что выплыло из сиреневой мглы на Цыпфа, напоминало не живого человека, а скорее экспонат знаменитой ленинградской кунсткамеры. (Яркое представление об этом кошмарном заведении Лева составил со слов одного отставного балтийского моряка, за время срочной службы побывавшего там раз пять. Смысл столь частых культпоходов в кунсткамеру состоял, наверное, в том, чтобы хоть на какое-то время отбить у краснофлотцев не только аппетит, но и тягу к амурным забавам.) Нижняя часть смыковского тела была такой крошечной, что напоминала ножку гриба-поганки. Зато голова представляла собой нечто вроде нескольких сросшихся между собой огромных огурцов. Части лица располагались на этих огурцах крайне неравномерно. На одном находились сразу рот и нос, на втором — только левый глаз, на третьем все остальное. Естественно, что со Смыковым этот урод не имел никакого внешнего сходства, исключая разве что вертикальный ряд звездистых пуговиц, украшавших его грудь.

Зато голос у страшилища был уже почти человеческий — не писк, не гудение, не скрежет. Вот этот голос и попросил у Цыпфа:

— Одолжите-ка мне на минуточку ваши очки. — В сторону Левы на манер телескопической антенны выдвинулась верхняя конечность, похожая на корявый сук с пятью обрубками на конце.

— А вам какие нужны? От близорукости или дальнозоркости? — поинтересовался добросовестный Цыпф.

— Какая разница! Других-то все равно нет, — в голосе Смыкова послышалось раздражение.

— Боюсь, не подойдут они для вас… Чересчур сильные. Минус пять диоптрий,

— сказал Лева, неохотно отдавая свое сокровище в чужие руки.

Зрение его после этого, конечно, сразу ухудшилось, однако Смыкова (вернее, урода, облик которого принял Смыков) он кое-как различал.

Очки расположились поперек среднего из трех огурцов, составлявших голову Смыкова, и странным образом вернули оба глаза на одну линию. (Правда, при этом сильно перекосило уши.) Другие части тела остались без изменений, хотя просматривались очень смутно, совсем как на свежей акварели, попавшей под дождь.

— Видите что-нибудь? — заботливо поинтересовался Лева.

— Вижу, — отрезал Смыков. — Не мешайте. Кстати сказать, я сейчас на вас смотрю.

— Ну и как?

— Никак. Слов нет…

Критическое молчание затягивалось. Потом Смыков сказал, как будто бы даже с торжеством:

— Да, братец мой, а вы ведь тоже далеко не красавец… Просто абстракционизм какой-то. Я бы сказал, пародия на человека.