Шаутбенахт - [103]

Чувствуя, как сутулюсь, я еще раз бросил взгляд на класс: кто кивер чистил весь избитый, кто штык точил, кто — что. Неразошедшийся комок кумушек точил лясы. Все было вроде как у нас, но мудреней, взрослее, с привлечением технологий будущего. Кто-то мог уже кусать длинный ус, сердито ворча. Лары в классе не было.

— Берлин, ты видел Лару Комаровскую? У нее в портфеле яд. Мы ехали в автобусе, она мне показала.

Смолкли — и веселия звуки, и шум футбольных трибун, и змеиное шу-шу-шу внутри комочка, и метафизический скрип перьев тех, кто на скорую руку сдувал домашнее задание: какими бы скорыми эти руки ни были, им за пять минут не управиться, теперь же можно призвать себя к спокойствию, сказав: «Лара отравилась».

И тут она появилась, мертвенно-бледная, с опушенными глазами, — так в фольклорном ансамбле движутся неприступные в своей скромности красавицы, не поднимая очей на притихших от восхищения джигитов. Только коса у Лары не черная, а золотая. И не фальшивая, а своя. В полной тишине, пошатываясь, она прошла через класс и села за парту. Мое присутствие учтено — судя по незримому для публики движению, каким поощряют кого-то своего за кулисами. Ее окружили. С нею пытались заговорить, но она только качала головой, закрыв глаза и плотно сжав губы: ей было плохо.

Забота коллектива о попавшем в беду товарище вылилась в осуждение бесчеловечности учителей. Бесчеловечным было бы сейчас проводить урок. По совести, его следует отменить, но разве совесть сыщешь в учительской? Античный хор «Вы жертвою пали» был бы уместен.

А вот я — нет, я был уже неуместен. Моностатос сделал свое дело. Изволь удалиться. Причем быстро: звонок. («Мальчик, что ты здесь делаешь?») Бесправие шестиклассника, которого спроваживают в разгар праздника.

На большой перемене я крутился возле 9 «Б».

Не только слезы просыхают мгновенно — в этом прелестном возрасте на все девичья память, а уж подавно на обещание «кому-то чего-то никогда не забывать», торжественно данное в знак солидарности с жертвами произвола. Актуальность момента скрывается за холмом. Неведомо кем-чем доведенная до отчаяния, которое неудачно попыталась привести в действие, Лара никого больше не волнует. Ну, постояли немного все за одного, и хватит. Тем паче что между Ларой и тремя колонками обжитых попарно парт, именуемых классом, всегда искрило. Киприда местного разлива — то же, что и пророк в своем отечестве. Вот если б она здорово играла на рояле. Будь ты хоть носорожьих статей, это как миллионное приданое для соискателей твоей ноги.

Большую перемену Лара просидела в классе. Завуч заглянула в приоткрытую дверь, ничего не сказала и пошла дальше, пожелтевшая, почерневшая — от курения и за давностью лет своего появления в мир, — горбоносая армянка, древняя, как ее родина, и, как ее родина, не снимавшая траур по сыну. Елизавета Мартыновна, «Мартышка». («Мальчик, ты вылетишь из школы в двадцать четыре секунды, как пробка из бутылки!»)

В сумерках, уже апрельских, не таких густых, как зимние в этот час, Лара мне шепчет:

— Если тебя ударили по одной щеке, то подставь другую.

На остановке мы одни, «двойка» только что отъехала, можно не шептаться.

— Это сказал, — еще тише, — Христос. Смотри не проговорись никому. В Библии так написано.

Я был занят Ларой, не то слово — я был охвачен ею. И тем не менее!.. Как говорила Клава, бывает в жизни огорченье — вместо хлеба есть печенье. Лара была таким печеньем, с горчинкой. Мой же рацион достаточно разнообразен — хлеб насущный в него входил тоже. Имеется в виду тоска зеленая сидения за партой или над домашними заданиями, которые готовились под арии Андре Шенье, Канио, Каварадосси, де Грие, оплакивавших не только свою участь, но и мою. Прибавим к этому занятия на скрипке — с книжкой на пульте, когда никто не видел, — что для взрослых больший грех, чем мастурбация. Не дай Бог быть застигнутым врасплох.

А лакомые куски киносеансов средь бела дня — их натягиваешь на голову поверх пальто на ватине. А к каким деликатесам отнести продававшиеся (а кем-то и покупавшиеся) альбомы и книги по искусству? Мне карманных денег хватало только на открытки.

В моем распоряжении целый гастроном соблазнов. В Театре при Елисеевском я побывал на «Пестрых рассказах». И удивился: как? До революции продукты тоже возились на дачу из города? Не так уж при царе было и хорошо, что бы там ни говорили — озираясь в страхе по сторонам: «Только смотри, не болтай».

По всему городу видишь харизматические красные К, они жмутся к краю афиши зазывалой, впускающим вас внутрь балагана со словами: «Комедия дель арте сегодня — это смешно». И понимай как хочешь. В духе акимовской графики, устраивающей и ваших, и наших, вследствие компромисса — не с властью, а с собственным вкусом.

V

— Они решили, что я их боюсь, а я подставляю вторую щеку только потому, что так в Библии написано.

Лара не могла ни о чем другом думать. Она была, как первое в мире государство рабочих и крестьян: кругом враги. Но тогда аналогом стран социалистического лагеря был бы лагерь красавиц. Лучше уж навсегда остаться одной во вражеском окружении.