Шарашкина контора - [4]

... Напрасно я ножки жала...

Мяч проскочил - я задрожала... Птичкин, поправляя зеленый галстучек, утешал Зину: - Вы на грубости относитесь без внимания. Серость. Одно слово - Шарашкина контора! XIV На второго Спаса в Веселой ярмарка. Площадь заполнило народом - бурно ходило море голов. Красная трибуна посередине, как остров. В гомоне, визге свиней, в голосистости продавцов ярое шло торжище. Конской среди скота ходил, как некая монополия. Взглядом ущемлял нужное. Рукой легонько прощупывал, торговался на-рысях. Привычно подставлял руку для хищного пожатья... К вечеру двор его был полон до краев. А следующим утром бородатый резник Еремей, с двумя помощниками, бил скотину. Во дворе слоился коричневый полумрак. Через щели гнилых пазов лезли плоские ленты света. Под крышей взволнованно переливался голубиный воркот. Коровы, увязанные короткими арканами к стенам, бились в предсмертной тоске. Еремей их отвязывал одну за другой, подводил к воротам. Животные то шли покорно, то упирались, то рвались в сторону... Семка держал веревку, оттягивая ее вниз. Еремей коротким ударом всаживал нож в коровий загривок, потом перепиливал широкой складкой свисающее вниз горло, прерывая жуткий рев, превращая его в чуть слышное бульканье. - Готово! Шел к следующей. А с первой привычные и скорые руки уже снимали кожу. Тело конвульсивно дергало ногами, обнаженные места курились теплым паром, зияли алым пятном... Острый запах крови был привычен, - кровь стекала ручейками в канавку, мешалась с навозной жижей, текла в подворотню... Блудная собака, накрепко зажав между ногами облезший хвост, лакала из канавки и тихо ворчала от удовольствия и страха - вдруг отнимут?.. ...У Мишки на руках - кровь. Сапоги в грязи. Он весел и торопит Еремея. Когда тот, неудачно ударив в первый раз, хочет добить животное, Конской бросает: - Не надо... Следующую. Совсем живая корова бьется, пытается удержаться на гнущихся ногах и кричит жутким голосом. Мишка с улыбкой смотрит, как ее валят на землю. Судорожно сведенная нога с желтыми копытами упирается Семке в живот... Он лениво отводит ее в сторону. Наполовину ободранная корова тихо стонет. Мишке некогда. Он нетерпеливо смотрит на браслетку. Через полчаса надо ехать... Еремею же еще много дела... Как быть?.. Со злобой вспоминает Зину: - И навязалась же мне эдакая, чтоб ее чорт... Все-таки поднимается наверх. Зина стоит у окна, глядит на желтеющие березы вдоль линии, видит - вдаль уходят блестящие нитки рельс. Выслушав мужа, Зина пугается, не знает, что ответить и заминается. - Я... Я не могу. Я, Миша, боюсь. Я не могу, чтобы кровь... - Ничего, ничего! Зина упирается... Будто в кресле дантиста сидит: видит блестящий никель щипцов и в страхе лепечет что-то - только бы оттянуть ужасную минуту. - Я, Миша, сейчас... Я только оденусь... Я боюсь, боюсь, боюсь... Конской грубо хватает ее за плечи и злобно трясет. - Ну-ну, сволочь? Волосы рассыпаются по спине, стучат падающие шпильки... К станции подходит товарный, слышно, как протяжно здоровается с водокачкой паровоз... Не отдалишь последней минуты! Из ворот неслись предсмертные вопли. Собака, урча, отошла на несколько шагов, переводила дух. Прямо перед Зиной - на фоне коричневой тьмы - дергающиеся полутрупы, груда обрубленных ног. Стеклянные, мертвые глаза - в упор. У Зины кружится голова. Красная лужа растет, обволакивает все небо... Разом обвисшее тело опускается вниз, на грязную землю... Конской выходит из себя и заносит над Зиной грязный сапог. ............... С того дня жизнь стала невыносимой. Мишка грозился: - Уж я тебя обломаю! Напляшешься у меня! А Зина, трепеща от ненависти, боялась Мишки, как огня. Как-то не выдержала - вся вылилась жалобой: "...он бьет меня. Я боюсь. Я не могу его видеть. Я уйду, обязательно уйду!.. Мне некуда уйти, Лидочка..." ...Мишка, как камень твердый, сказал: - Завтра с Семкой скотину в город погонишь. Понятно? XV День начался белесым, совсем бескровным утром. С запада двигались тяжелые синие тучи, обволакивая дали серой сеткой дождя. Мишка, отвыкший было от безалаберного спанья, устал за ночь от неудобного мочального диванчика и неснятых сапог. Лохматый и хмурый, с помятым лицом - будто с похмелья - вылез он на крыльцо, поглядел на лужи и на серое небо. Поежился от сырого рассветного холода, зевнул... И пошел обратно. Ощупью нашел в темноте сеней знакомую дверь. Низ, все такой же, злил еще больше. Феня спала за печкой, на топчане. Во сне - разметалась. Рваное ситцевое одеяло полезло вниз, открывало в разных местах грязный холст рубашки и детское обнаженное тело. Конской, подойдя к ней, чувствовал, как подступает к нему мутное и навязчивое желанье. Чтоб отделаться от него, крепко схватил голую Фенькину ногу. Непослушная рука дернулась дрожью. Язык не ворочался во рту. Феня вскочила, ничего не понимая, терла глаза, стыдливо тянула на себя одеяло и пищала: - Пусти... Мишкины глаза медленно тухли. Он отпустил горячую ладыжку: - Дрыхнешь, чорт? А работать за тебя кто? Живо чтоб самовар! Ввалился Семен, уже готовый в дорогу. В тупом лице стыла лень и безмыслие. Войдя, он машинально перекрестился на пустой угол. Вздохнул протяжно и громко, как корова. - А я, Миша... эта... сапог бы переобуть. Долго кряхтел, стаскивая сапожища. Поворачивал и перебирал неимоверно грязные портянки, сопел носом. Конской не обращал на него внимания. Когда поспел самовар, сам заварил чай. Налил стакан себе и Семке. Подумал немного и встал... Зина уже проснулась, но все еще надеялась, что Мишка передумает. Ей было почему-то страшно. Вспоминались Семкины глаза... Страх мешался с обидой, с желанием, на зло Мишке, никуда не итти. Услыхав шаги по лестнице - зажмурила глаза, упрямо подумала: "Ни за что". - Ну, ты, лодырь, вставай... Слышишь? Гнать пора. Лодырь? Зина вскочила. Разве работы она боится? Если так - так на зло, на зло...