Шанс, в котором нет правил [черновик] - [10]

— С пятой, — поправился он. — А то я смотрю, ты уже вообразила себе…

Ванда закивала с полным ртом и повернула к нему разломанный апельсин. Маленькие дольки теснились между большими, вызывая совершенно определенные ассоциации.

— Ты же, — сказала она, когда проглотила, — в каком-то смысле предоставляешь эскорт-услуги.

— В том числе. Время от времени — с летальным исходом.

Ванда сделалась серьезной.

— Ты швейцарец? — спросила она.

— Да что ты. Я русский.

Она запустила в него апельсином. Пришлось ловить. Вместе с ассоциациями.

Как удачно все-таки сложилось. Можно и дальше держаться в рамках исландской правдивости. Можно сказать:

— Ты же понимаешь, даже если это правда — я все равно отвечу «нет».

А это было настолько близко к правде, насколько вообще могло. Год назад его вербовали в швейцарскую гвардию. Их всех троих вербовали. И если бы у Энея не было «Луны», если бы он был просто отставным боевиком ОАФ, разошедшимся с руководством по земельному вопросу, он бы, вполне возможно, и согласился. Святой Престол — начальство уж точно не хуже прежнего, а умереть своей смертью ему не светит при любом раскладе.

А потом можно увернуться от летящих апельсинов (уже без ассоциаций), атаковать батарею противника и закончить бой под ёлкой — самым бесславным образом. Любовь с проецирующим эмпатом имеет свои теневые стороны: приходится делить не только экстаз, но и приступы заразительного хохота, который разобрал партнера при виде твоей хвостовой части в стеклянном шарике. Можно перенести боевые действия в «двуспальную» ванну и взять на воде реванш за все, что было проиграно на суше. Можно после этого нечаянно заснуть на предательски мягком губчатом подголовнике, в воде, которая чувствуется как невесомость, а не как жидкость, потому что автоматика поддерживает температуру тела. Проснуться от того, что воду спустили, вытереться махровым полотенцем, изображая недовольное ворчание и перебраться в постель, где среди сиреневых шелков, сиренево пахнущих сиреневой же лавандой, доказывать Ванде, что проступившие на боках негармонично красные и отчасти фиолетовые «стальные хризантемы» просто так страшно выглядят, но уже совершенно не болят; доказывать, пока ее вздохи не перейдут в стоны и вскрики — и потом вместе соскользнуть в сумрак, в дремоту, не расплетая рук и ног, не разжимая объятий, целуя то ее грудь, то шрам совсем рядом.

Можно все — потому что настанет утро, и в свои права вступит «нельзя».

Под тяжестью этого «нельзя» даже голова не хотела отрываться от подушки поначалу. Рука затекла. Любовники, засыпающие переплетенными в экстазе, просыпаются, морщась от боли в одеревеневших конечностях.

— Ох-хо… — Ванда потянулась и села. На ее щеке отпечаталась прядь волос. — Ты мне ногу отлежал.

Эней послушно принялся массировать ее ногу.

— Другую, — Ванда снова упала в подушки. — О-о, так!

— Это… ощущение того, что праздник закончился, — сказал он, — мое или твое?

— Ты догадался до того, как мы перешли на ты?

Он кивнул.

— Корбут… был единственным, кто продержался долго. Ни один мужчина не вынесет жизни с женой, которая и рада бы прибегнуть к обычной человеческой дипломатии — да не может. С женой, которая берет его любовь — и высыпает охапками под ноги зрителям, а ему оставляет свою усталость, исчерпанность, раздражение… Пять лет назад я поняла, что так нельзя. Неправильно. Несправедливо. Теперь я сама решаю, когда заканчивается праздник. Ты с твоей работой… ты хотя бы знаешь, о чем я.

Эней снова кивнул. Его руки застыли. Понимание пришло мгновенно и захватило не только разум, но и тело. Такие штуки называются, кажется, инсайтами…

— Ты не обиделся?

— Нет, — он отпустил ее ногу. — Не на тебя.

Господин Эйдельман, ну вы и сволочь! Буку ему расстрелять. Надо же.

— Юлиуш… он хотел, чтобы праздник продолжался, верно? А еще боялся за тебя. А ты не хотела ему навредить.

— При чем тут…

— Погоди. Я думаю… Я думаю, это должен был быть Карастоянов. Он у нас эмпат, как и Эйдельман. И он, прямо скажем, бабник.

— И что? — не поняла Ванда.

— Дело не в том, чтобы просто шугануть Корбута. С этим бы прекрасно справились охранные службы «Куба». Эйдельману было нужно, чтоб ты влюбилась. Чтоб было из чего… сделать шоу. Для той части публики, которая… может видеть и оценить.

— Допустим. И что?

Эней поднял голову. Нет, она не иронизировала. Она действительно не понимала.

— Он торговал твоими чувствами, Ванда. Он нанял нас, чтобы вызвать их — и выставить на продажу.

— Да я поняла. Что из этого?

Эней завис. Он не знал, как объяснить ей, почему он сейчас хочет найти Эйдельмана и трясти, пока какая-то отсутствующая клепка не встанет на место. Почему так с людьми нельзя. Почему он считает, что так с людьми нельзя.

— Анджей, — Ванда притянула его к себе и взъерошила ему волосы. — Успокойся. Я торгую своими чувствами. Я все время так живу. Вот почему со мной невозможно. То, что сделал Эйдельман… да, мне это не очень нравится, но ведь в конце концов то, что было… Это настоящее. Это не стало менее настоящим от того, что кто-то подтолкнул нас.

Эней молчал.

— Послушай, — Ванда села рядом с ним. — Я так живу. Все на продажу. Не я выбрала себе этот дар, но раз уж он есть… Я предпочла бы, чтобы эти выбросы зависели только от моей воли, чтобы я могла управлять ими, как голосом. Но я могу не всегда. И если кто-то мне в этом помогает — я только благодарна. Ты дал мне взлететь — спасибо тебе. Тебя подтолкнул Эйдельман? Спасибо и ему тоже.