Шампиньон моей жизни - [2]

Он прав.

Я вынужден обвинить прекрасную литературу нашу в неоправданном предпочтении. Она пренебрегла  с е м ь ю  ради  п я т и. Отсиделась в усадьбе. Опрятной, благолепной, милой, иногда заросшей, запущенной, но не утонувшей в грязи. А грязь непроходима и вездесуща, и кроме на дровнях обновляемого пути, проселочным путем скакания в телеге, кроме осени первоначальной - сплошь грязь. Не на песке же все стояло!

Как можно ограничиться лаптой с барышнями-крестьянками, бузинными дворянскими гнездами, беседочными недоразумениями приятнейших людей, если грязи, какую натаскивали вздыхать в беседки, отдавая визиты соседям, садясь в брички (дно брички становилось черт знает каким!), подсаживая после дождя барынь в тарантасы, если грязи, повторяю, борзому по щипец?

Как стаскивали заляпанные сапоги? Куда ставили? Где счищали с них воронежский чернозем? Прямо у крыльца? По вестибюлю на задний двор несли? Но она же отваливается, пока несешь! Страшно подумать, даже княгиня Лиговская могла наследить у кузины в диванной.

И во что, во что переобувались?

Невозможная была грязища. Все было ей обречено. Вся Россия.

Не фигуральная, конечно, не подноготная - подножная, она загустевала в крови, налипала в навыки, и компенсацией, заклятьем, своего рода алыми изнутри глубокими галошами - следует почесть утра туманные, колокольчики мои, Днепр при тихой погоде и остальное прочее. Этим искупалось лопуховое неустройство улиц, убийственные проселки, слякоть и морось, и только лето красное вкупе со слюдяной зимой обладали чистым цветом и снежным блеском. Тютчев приплюсовал сюда первоначальную осень. Господи, такое под ногами - и ни полслова!

Миргородская лужа не в счет.

Она не есть знак всесветной этой распутицы, она - символ, литературный прием насчет обитателей, но не обиталища.

Разве что Бунин свидетельствовал и преуспел в этом. Но ни он на кочке против меня, ни я на кочке против него о Бунине знать не знаем, и я говорю:

- Да, про грязь мы не проходили.

- Но ты уже приносишь деньги? - вдруг перескакивает он. - Сколько? вопрос обязательно тревожен.

Про заработки он всегда спрашивает с опаской, ибо рвется сообщить, как много зарабатывает сам, но опасается, что не поверят. А ему и не верят, потому что столько он не зарабатывает.

- Я, - говорит он, - на одной "Зулейка-ханум" имел что-то пятьсот (по нынешним деньгам) за прошлый февраль месяц.

И глянцевые галошные глаза его глядят совсем испуганно.

- В общем, около четыреста двадцать... Хорошо, пусть будет триста десять! А ты сколько?

Тревога в нем растет, вдруг - больше.

- Ну, восемьдесят...

- Как?! Я с одной "Зулейка-ханум"  т р и с т а  на руки... А ты восемьдесят?

Теперь он не только боится, что я не поверю, но и стесняется унизить своими заработками мои.

- Словом, рублей двести пятьдесят или даже двести гарантированных!

Я гляжу спокойно и нагло.

Я провоцирую его тревогу.

- Не веришь? Сейчас трудовое соглашение... Вот же оно было... Не торопи...

Он лезет за пазуху. В галошных глазах - красная подкладка смущения и спешки.

- Вот же... только что... Сто шестьдесят... Цифрами и прописью... и треугольная печать...

Глаза трясутся. Опертый на галошный мысок аккордеон придерживается левой рукой, правая - за пазухой, где в трудовом соглашении сумма, пока он шарит, превращается в  с т о   д е с я т ь  рублей столько-то копеек. И никакой печати.

Всегда он что-то ищет. Интерес в собеседнике, галку на столбе, заплутавшее облако в имеющемся небе. Чтобы успокоить суматошный взгляд, чтобы отвести куда-нибудь глаза. И не потому что виноват. Ни в чем он не виноват. Он обеспокоен, предполагая недоверие к своим словам, растерянным улыбкам, вообще - к себе.

- Ты с ней уже целовался? Нет? Пора. Ты думаешь - знаешь, зачем целуются?

Тревожно глядит он, затеяв в какую-то из весен этот разговор. Я делаю вид, что знаю, зачем целуются. А потом делаю вид, что не уверен, знает ли он. И он кидается объяснять:

- Вас учили про пять чувств? Тогда скажи: сколько их уходит здесь, где мы стоим?..

- Ну?

- Мы нюхаем?

- А как же. Свалка...

- Раз! Мы смотрим?

- Ну. Сверкает и блестит.

- Два. Мы слышим?

- Галки кричат, и капает вода.

- Три! Трогаем?

- Лицом и пальцами - теплый воздух.

- Четыре. А на язык?

- На язык?

- Вот! Одна из пяти дорог, через которые в нас входит это здешнее местожительство, не действует...

- По-вашему, что - из лужи пить?

- Боже упаси! Просто я имею в виду, что двадцать процентов наших возможностей нету. - Он взбудораженно вдохновился: - Но природе нужны дети. Ребятишки этих ворон, людей, соловейчиков и - ты не поверишь! - даже Гитлера. Ей только нужно, чтобы - дети. Как это делается, мы разве с тобой не говорили?

Тревожный взгляд.

- Хорошо, говорили. Но природу не устраивает восемьдесят процентов, потому что под детей она выдает самый лучший вексель - любовь. А чтобы он не был фиктивный, чтобы эти драгоценные дети гарантировались, обязательно ставит свою треугольную печать - поцелуй. Только поцелуй соединяет пять дорог какой-нибудь барышни и такого парнишки, как ты, только губы к губам и никак иначе! - можно соединить твои  п я т ь  и ее  п я т ь, и открыть все границы, чтобы чем только возможно узнали друг друга она и ты, а всё, что потом, опять запечатывается поцелуем, ибо он - единственная легальная печать на красоте...