Шакарим - [94]

Шакарим хорошо знал юного Ауэзова, который в пору обучения в Семипалатинской учительской семинарии общался со сверстниками из клана Кунанбая.

Ахат, какое-то время тоже обучавшийся в учительской семинарии, писал:

«Отец любил молодежь, особенно образованную молодежь. Таких ребят, как Вилял Кунанбаев, Нугман Кунанбаев, Кутайба Ибрагимов, которые учились в семинарии, привечал особо, подолгу с ними разговаривал, они жили у нас по два-три дня. Я был еще маленьким, понимал не все, о чем говорили. А когда подрос, приезжали такие учащиеся, как Мухтар Ауэзов, Даниял Искаков. И они оставались на несколько дней, беседовали с отцом.

Мухтар все больше спрашивал о писателях и поэтах Востока. Отец, как знаток в этом, все объяснял. Однажды Мухтар спросил у отца, кто самый сильный из восточных поэтов. Отец сказал: «Они все мастера, писали красивые поэмы, были красноречивы. Их высоко ценили западные поэты и мыслители. Трудно сказать, кто лучше или хуже». Ио выделял Хафиза. Говорил: «Его стихи возникают из небытия». Называл Хафиза тонким мастером слова, читал его стихи, тут же переводил. Называл также интересными и содержательными рассказы шейха Саади, читал их. Знакомил с творчеством Навои, Фирдоуси.

Так происходило постоянно. Мухтар часто приходил и беседовал с отцом. Зимой писал отцу письма, передавал через меня, получал ответы на многие вопросы. Позднее Мухтар вспоминал: «В то время не было знатока литературы Востока лучше, чем Шакарим. Я полюбил восточную литературу благодаря учителю Шакариму!».

Несмотря на такое давнее знакомство, можно сказать, что именно с постановки пьесы «Енлик и Кебек» началось творческое общение двух выдающихся творцов — молодого Ауэзова и умудренного жизнью Шакарима. Оба оказались вовлеченными в один исторический процесс, оба были участниками возрождения национального самоуправления и оба стали свидетелями катастрофического крушения кочевого уклада жизни.

Тревожное состояние ощущается во втором сочинении поэта, посвященном Февральской революции. В нем уже нет пафоса, которым наполнено стихотворение «Взошла заря свободы», нет и призывов идти за безымянными «людьми, узревшими восход». На их место пришли непростые раздумья.

Впрочем, название новому стихотворению поэт дал не менее пафосное — «Развевается знамя свободы». Умопостигаемое время, когда «вольницей катятся воды», навевает поэту вопрос:

Смогут ли наши казахи

К слитности выискать броды?

Нет оптимистического упоения зорями свободы, ибо народ, как «в сирости бедный ребенок», может быть, и «преодолеет невзгоды»:

Если он сам переможет,

Если Создатель поможет,

Если опять не стреножат.

Мироощущение лирического героя, уловившего в стихийном знаке вольницы канун будущих «окаянных дней» (И. А. Бунин), не испытывает того апофеоза торжества света свободы, как в предыдущем стихотворении:

Воля пришла на зимовье,

Больше ли стало угодий?

Что будет с русским сословьем? —

Важно не для обихода.

Нынче царизм не воскреснет.

Будет к нему интерес? Нет,

Роль Николая исчезнет —

Я не глумлюсь над уходом.

Русский народ не утихнет,

Лишь ненадолго затихнет.

Сколько интриг еще вспыхнет

В схватках в ближайшие годы…

Последние события, сулившие грандиозные перемены в жизни казахского общества, требовали участия лучших сынов народа в созидании новой жизни. Поэтому Шакарим все чаще возвращался в родной аул у подножия Чингистау, оставался надолго, ожидая вестей из города.

Он внимательно следил по газетной информации за событиями в России. И, несмотря на неугасающую надежду, все же ощущал растущее беспокойство, начиная понимать, что установившаяся тишина — это всего лишь затишье перед бурей. Что главный удар стихии еще предстоит пережить.

Мечты и терзания Алашорды

Политические события в революционном 1917 году развивались стремительно. Временное правительство, сменившее после Февральской революции царское правительство, не спешило предоставлять самоуправление национальным окраинам, на которое так надеялись народы империи. Вообще, кажется, не собиралось решать национальный вопрос.

В такой ситуации логично было ожидать от местных национальных элит политических шагов в сторону обеспечения независимости, в крайнем случае, автономии в составе России для своих народов.

Поэтому неудивительно, что в марте и апреле 1917 года в разных регионах казахской степи были одновременно проведены областные съезды казахов. Причем выдвигаемые политические требования были разными, порой диаметрально противоположными. Например, Тургайский и Уральский съезды высказались за федеративную демократическую республику и отвергли ориентацию кадетов на установление конституционной монархии.

Отошли от кадетов и казахские либеральные демократы (Букейханов, Байтурсынов, Дулатов), но они поставили главной целью создание автономной казахской государственности в составе России (программа «Алаш»). Кадеты признавали только культурную автономию.

Принципиально выступая против насилия и кровопролития, алашцы тем не менее требовали: «Все ранее отобранные у казахов переселенцами земли должны быть возвращены обратно, и туземцы должны быть с землею в первую очередь». Так говорилось в программе «Алаш». Логика понятна. Потеря пастбищных угодий могла обернуться окончательной потерей традиционного способа хозяйствования. Как бы власти ни считали такое производство примитивным, оно тысячелетиями кормило кочевой народ, основой существования которого было кочевое скотоводство.