Шакал - [9]

“Мы мечтали о том, чтобы поехать в Москву”, — говорил Ильич много лет спустя.^{39} Он вместе с младшим братом приступил к учебе через несколько недель после того, как советские танки вошли в Чехословакию и раздавили бурную “пражскую весну”. Вскоре они выяснили, что дисциплина в этом космополитическом университете, шесть тысяч студентов которого были отобраны на местах коммунистическими партиями, столь же строга, как и его модернистская архитектура. Однообразные здания из серого бетона окружали безобразный искусственный пруд. Единственное цветовое пятно приходилось на карту мира, нарисованную на фасаде одного из зданий, которая должна была символизировать идеалы университета: факел на фоне раскрытой книги (символа знаний) полыхал разноцветными языками пламени, которые волнами расходились по планете. Возможно, Ильич черпал некоторое утешение в этой фреске, когда, съежившись от холода суровой русской зимы и надвинув черный берет, который он носил в память о Че Геваре, павшем под пулями за год до этого, он тащился на лекции через унылую площадь. По случайному совпадению, центр пламени располагался поблизости от Венесуэлы.

С того самого момента, как Ильич официально приступил к обучению на подготовительном курсе, призванном дать ему представление о русском языке и познакомить его со всеми прелестями марксистского общества прежде, чем он перейдет к изучению избранных им предметов — языков и химии, вся его жизнь строго регламентировалась правилами и инструкциями. Однако Ильич отказывался им повиноваться, предпочитая бегать за девушками. Частенько он возвращался в свою комнату пьяным. Его университетские профессора, часть из которых была детьми ветеранов гражданской войны в Испании, вынужденных бежать в свое время в Москву, не были в восторге от его академической успеваемости.

“Одно его имя, Ильич Рамирес Санчес, звучало настолько странно, что вызывало любопытство у окружающих", — рассказывал приятель Ильича Кирилл Привалов, журналист газеты “Дружба”, выходившей в университете. Эскапады венесуэльца, по меркам университета выходившие за все рамки допустимого, только подогревали интерес к нему. “Ильич абсолютно не походил на рядового студента, посланного на учебу его родной коммунистической партией. Еще меньше походил он на “верного солдата Мао”, вкалывающего каждое лето на полях. Он был симпатичным молодым человеком, хотя лицо его выглядело несколько опухшим, и большим любителем женского общества”.^{40} Битком набитый деньгами, которыми снабжали его родители, он мог позволить себе щедро тратить их на виски и шампанское, которые продавались в специальных магазинах, торговавших только за валюту, что было практически недоступно для остальных студентов. Этот привилегированный студент и его друзья, отличавшиеся еще более русскими замашками, чем сами русские, швыряли через плечо не только пустые стаканы, но и полные бутылки.

Университетские власти, разгневанные своими неудачными попытками приучить Ильича к дисциплине, пришли к выводу, что свободу его действий можно существенно ограничить, если сократить пособие, высылаемое ему отцом. Однако, когда они попросили Рамиреса Наваса проявлять меньшую щедрость, тот возмущенно ответил, что его сын никогда ни в чем не нуждался. “В университете существовало нечто вроде полиции нравов, — вспоминает Привалов, — и считалось, что ночью студенты должны либо заниматься, либо спать…”

Как — то ночью дежурный по общежитию открыл комнату Ильича и обнаружил целую батарею пустых бутылок и стаканы, в то время как никого, кроме венесуэльца, в комнате больше не было. Дежурные открыли дверь платяного шкафа, и из него выпала совершенно пьяная обнаженная девушка, сжимавшая в руках свою одежду. На вопрос, что она здесь делает, девушка ответила: “Выражаю свое сочувствие угнетенным!” Скорее всего, она была проституткой. Следующую девицу Ильич даже не удосужился прятать в шкаф. Он просто выбросил ее из окна не то со второго, не то с третьего этажа. Слава Богу, она была одета, так как внизу был двухметровый слой снега. Она не пострадала и, встав, принялась осыпать Ильича проклятиями.^{41}

Все эти выходки вольнолюбивого студента свидетельствовали о его неумении, по крайней мере до тридцатилетнего возраста, поддерживать с кем-либо длительные любовные отношения. “Я люблю женщин, — говорил Ильич. — Люблю веселую жизнь. И дело тут не только в сексе. В конце концов я люблю и очень ценю дружбу. У меня не такой уж обширный любовный опыт…И в то же время я влюбляюсь как мальчишка и могу любить в одно и то же время нескольких женщин”.^{42}

Соня Марина Ориола стала исключением из этих правил. Кубинка, пережившая неудачный брак, она была единственной большой любовью молодого Ильича. “Я очень люблю женщин, но не люблю терять самообладания. С Соней я занимал подчиненное положение. Мы были одним целым”.^{43}Выходцы из Латинской Америки, чувствовавшие себя несчастными в Москве, они очень походили друг на друга. Много лет спустя Ильич вспоминал, что именно Соня приучила его к сигарам. Однако их роман завершился, и Соня вернулась в Гавану, где в 1970 году родила дочь, когда отцу исполнилось 20 лет. Несколько раз Ильич писал Соне, прося ее хотя бы сообщить ему имя дочери — он хотел, чтобы ее тоже звали Соня, как и мать, — но ответа он не получил. Когда пятнадцать лет спустя — к этому времени Ильич уже дважды был женат ~ французский судья спросил его, был ли он женат на Соне, Ильич оставил этот вопрос без ответа. Однако судья неправильно произнес ее имя, спросив, был ли Ильич знаком с женщиной по имени Соня Мария (вместо Марина) Ориола, поэтому ответ Ильича прозвучал более чем насмешливо: “Я не знаю женщин с таким именем. Я знаком с несколькими Сонями, в частности так зовут мою кузину. А названная вами особа, скорее всего, попросту не существует”.