Шахта - [65]
— Отстань! — наконец вырвал рукав потрепанного пальто. — Ехала и езжай, чего я тебе?..
Он стал продираться через живую ильмовую ограду. Из узкого просвета меж кленов оглянулся на Ксению — та стояла в лаковых сапожках, в темно-синем пальто, отороченном голубой норкой по вороту и рукавам, и показалась Василию Матвеевичу неизменно молодой и красивой, только и всего, что стала подородней. И еще ему почудилось, вроде Ксения промокала платком глаза.
Из-за поворота ударил сквозной ветер, едва не свалив Василия Матвеевича с ног, опутал широкие брючины вокруг тонких голеней, стужей наполнил подпахи пальто.
Уже дома, в постели, он до конца осознал свой позор от встречи с Ксенией. И этот позор был более гнетущ, чем тот, когда Ольга, как скотину, вытолкнула его из своего дома: «Нашла, дуреха, себе композитора, век бы тебя не видеть!..»
По утрам Софья наказывала, где что взять поесть, и постоянно просила:
— Ты бы, Вася, на запор-то не закрывался...
Василий Матвеевич прислушивался, когда затихнут ее шаги, шел в прихожую и задвигал широкий засов. Покосившись на телефон, снимал и клал на стол трубку и, удовлетворенный, уходил в свою комнату.
На четвертый день его затворничества зазвонил звонок в прихожей. Через глазок Василий Матвеевич увидел горного мастера Гайнуллина. Тот звонил, звонил, да так и ушел ни с чем. А через день сам председатель шахткома Газовиков пожаловал. И тот звонил безуспешно.
— Василий Матвеевич, вы же дома, Софья сказывала. — Подождал, потоптался и тоже ушел несолоно хлебавши.
Вечером Василий Матвеевич предупредил жену:
— С шахты кто будет, не открывай.
— Они же тебе добра желают. Комаров сегодня мне звонил, просил, чтобы ты выходил паспорта крепления чертить. Ну, чем не работа? Как раз по тебе, — упрашивала жена, но от ее кротости и страдания у Василия Матвеевича еще больше распалялось обидчивое и злорадное упорство.
Софья вдруг, в отчаянии заломив руки, закричала дико, страшно:
— О-о! Мучи-итель! Меня-то за что?
Василий Матвеевич, придерживаясь за стенку, пятился из кухни, и в глазах его играла злая усмешка: «Забегали, заплясали. То-то же! Да не выйдет».
А через час Софья вошла к нему такая же, какой обычно и была: тихой и доброй, только веки тяжело опустились, полуприкрыв глаза, — столько было в ней терпения и усталости.
— Подымайся, Вася, мыться. Протух весь лежа.
Василий Матвеевич нехотя поплелся за женой.
— Александр Егорович зайдет... Слышишь? Комаров сказал, что на днях зайдет. — Софья настойчиво возвращала его к жизни.
Василий Матвеевич будто и не слышал ее слов, в памяти всплыло давнее, детское — как его мыла домработница, которую он боялся, она больно намыливала голову, придерживала ее под водой, чтоб он хватанул мыльной пены. «У-у, буржуй! Не ори. Скажешь матери — ухо отрежу». То-то радости было у него, когда домработница ушла «кирпичи класть».
«А что, если и эта окунет сейчас да и не отпустит...»
...Солнце уже уползало с подоконника, а Василий Матвеевич все сидел у окна, глядел перед собой. Слева шиферная крыша, справа — черные тополя клонятся вершинами под ветром, впереди, меж крышей и тополями, — желтый лоб сопки, дальше все мутно расплывается, сливаясь с серым небом. Василию Матвеевичу мнилось, что на все это он смотрит дольше, чем живет, что он давным давно ходит по одному кругу и что никогда больше ничего другого не видел и не увидит. Тешась когда-то бездеятельным созерцанием природы и самого себя, Василий Матвеевич только теперь понял, что душа его ничем с этим миром не связана, а потому и не было страха его потерять, а значит, и себя уже было не жалко.
Слабое позднее сожаление, что он так ничего в жизни и не познал, не разглядел, даже не будоражило. Только лицо Ольги вынырнуло из той почти уже не существующей для Василия Матвеевича дали, но он прошептал: «Поздно, ох, как поздно!..»
Прозрачные предзакатные сумерки наполнили комнату, такие же прозрачные и покойные, как сама душа Василия Матвеевича. Он вздрогнул: показалось, что его кто-то позвал из угла. Прислушался, но ничего больше не услышал. Прошел в спальню и вернулся с тонким шелковым шарфом...
Василий Матвеевич потерял сознание почти мгновенно, но это мгновение для него было таким большим и озаренным, которого хватило бы на целую жизнь. Сперва на сотни смычков ударило стаккато и враз вылилось в прекрасную, рожденную им музыку. Он страшно закричал (хотя в действительности не издал ни звука), но не оттого, что умирает, а оттого, что вместе с ним умирает музыка, о которой никто никогда не узнает…
15
А дни спешили бегом да скоком — к весне, к лету. На участке смонтировали и пустили в работу механизированный комплекс, и Михаил Свешнев почувствовал, как много у него освободилось сил, сделав его жизнь просторной, как мартовский день. Круговорот напряжения его мышц как бы затормозился на большой скорости. «Что за морока... Сил, чувствую, много, а слабею. Видно, мышцы жадно кинулись отдыхать...» — определил он для себя.
— В конторах смолоду сидят, а я с двенадцати лет на критическом режиме. Поздно мне было менять эти... обороты, вредно для души и тела, — жаловался Михаил Черняеву.
Александр Никитич Плетнев родился в 1933 году в сибирской деревне Трудовая Новосибирской области тринадцатым в семье. До призыва в армию был рабочим совхоза в деревне Межозерье. После демобилизации остался в Приморье и двадцать лет проработал на шахте «Дальневосточная» в городе Артеме. Там же окончил вечернюю школу.Произведения А. Плетнева начали печататься в 1968 году. В 1973 году во Владивостоке вышла его первая книга — «Чтоб жил и помнил». По рекомендации В. Астафьева, Е. Носова и В. Распутина его приняли в Союз писателей СССР, а в 1975 году направили учиться на Высшие литературные курсы при Литературном институте имени А. М. Горького, которые он успешно окончил.
Его арестовали, судили и за участие в военной организации большевиков приговорили к восьми годам каторжных работ в Сибири. На юге России у него осталась любимая и любящая жена. В Нерчинске другая женщина заняла ее место… Рассказ впервые был опубликован в № 3 журнала «Сибирские огни» за 1922 г.
Маленький человечек Абрам Дроль продает мышеловки, яды для крыс и насекомых. И в жару и в холод он стоит возле перил каменной лестницы, по которой люди спешат по своим делам, и выкрикивает скрипучим, простуженным голосом одну и ту же фразу… Один из ранних рассказов Владимира Владко. Напечатан в газете "Харьковский пролетарий" в 1926 году.
Прозаика Вадима Чернова хорошо знают на Ставрополье, где вышло уже несколько его книг. В новый его сборник включены две повести, в которых автор правдиво рассказал о моряках-краболовах.
Известный роман выдающегося советского писателя Героя Социалистического Труда Леонида Максимовича Леонова «Скутаревский» проникнут драматизмом классовых столкновений, происходивших в нашей стране в конце 20-х — начале 30-х годов. Основа сюжета — идейное размежевание в среде старых ученых. Главный герой романа — профессор Скутаревский, энтузиаст науки, — ценой нелегких испытаний и личных потерь с честью выходит из сложного социально-психологического конфликта.
Герой повести Алмаз Шагидуллин приезжает из деревни на гигантскую стройку Каваз. О верности делу, которому отдают все силы Шагидуллин и его товарищи, о вхождении молодого человека в самостоятельную жизнь — вот о чем повествует в своем новом произведении красноярский поэт и прозаик Роман Солнцев.
Владимир Поляков — известный автор сатирических комедий, комедийных фильмов и пьес для театров, автор многих спектаклей Театра миниатюр под руководством Аркадия Райкина. Им написано множество юмористических и сатирических рассказов и фельетонов, вышедших в его книгах «День открытых сердец», «Я иду на свидание», «Семь этажей без лифта» и др. Для его рассказов характерно сочетание юмора, сатиры и лирики.Новая книга «Моя сто девяностая школа» не совсем обычна для Полякова: в ней лирико-юмористические рассказы переплетаются с воспоминаниями детства, героями рассказов являются его товарищи по школьной скамье, а местом действия — сто девяностая школа, ныне сорок седьмая школа Ленинграда.Книга изобилует веселыми ситуациями, достоверными приметами быстротекущего, изменчивого времени.