Шахта - [46]

«Ведь, кроме моей жизни, есть еще какая-то другая, непонятная мне, из которой пришли Комаров и другие, похожие на Комарова. Какая она?»

Решение поехать в деревню после весенней сессии принял тайно от всех. В душе он был горд за себя, потому что из-за этого надо было идти на кое-какие жертвы... Написал родителям, что задержится на недельку-другую, а пока чтобы Кузьма, личный шофер отца, отремонтировал мотоцикл и наладил удочки. На карте выбрал наугад станцию с длинным названием: «До нее доеду, а потом — до ближайшей деревни». Но «в народ» Головкин попал сразу на вокзале, намяв бока и взмокнув, удостоверился, что купейных мест нет и не предвидится.

В духоте и грязи общего вагона ехал день да еще ночь; ему почему-то обязательно нужно было проехать до намеченной станции. Всю ночь до восхода простоял в тамбуре, так как вагон был плотно забит табачным дымом, сдобренным запахом пота от разомлевших тел и портяночной тухлости.

На восходе Василий в станционном буфете попил чаю и по пыльной улочке районного села вышел на дорогу, ощущая давящую тошноту и угарный шум в голове. Миновав кладбище, по-степному голое и неогороженное, сошел на обочину и присел, еще бодрясь и в душе гордясь собой, однако уже догадываясь о всей нелепости своего положения: «Зачем это я? Какой народ? Какие песни? Выспаться бы...»

Он и вправду стал клевать носом, а когда вскинул голову, увидел стоявшего рядом парня, босого, с мешочком в руке, скуластого, с заметно удлиненными глазами, похожего на монгола.

— А я гляжу: не захворал ли человек...

Голос у парня был глухой, мягкий, толстоватые губы расползались в той улыбке, в которой и простота и смущение, но Василий увидел в ней глупость: «Вот он в чистом виде, Иванушка-дурачок...»

— До деревни далеко?

— А вам куда? До Чумаковки или Чистоозерной?

— Куда ближе, — ответил, поднимаясь.

— А-а, тогда к нам. — Парень поглядывал на Головкина искоса, с интересом. — Случаем не по налогам?

— Нет, не по налогам, я... — Василий чуть поднажал, выдохнул: — Я композитор.

Парень весь как-то вскинулся.

— Да ну-у!

«Понимает!..» — поразился Головкин, и тут же душа его погрузилась во что-то стыдливое и сладостное: самому себе еще так открыто не признавался, а тут вот испробовал ее, будущую свою славу, хоть и в глухомани степной и на каком-то оборвыше, а все равно...

— Мелодии народные у вас буду записывать, песни… Как у вас поют?

— Пою-ют, — ответил парень неопределенно. — Говорят, за песнями-то в Москву ездят?

— Бывает и наоборот, — ответил Головкин не без вызова и ловко переменил разговор: — В район зачем ходил?

— На комиссию. Осенью в армию берут.

Головкину захотелось узнать имя парнишки — узнать и запомнить как некий рубеж в своей жизни.

— Я-то? Свешнев. Мишка я. А вас как? Нам радио провести сулили. А то это… слушать будем, а кого?.. — сбивчиво говорил Михаил,

— Василием Матвеевичем меня зовут. — Фамилию не назвал, будто не понял вопроса.

Они прошли небольшой, знобящий утренней свежестью лесок, и сразу открылась глазам увалистая даль с островками березняков, и все поля, поля да степи. Дорога перепоясывала увалы, скрывалась в лощинах и темной волосинкой вилась у слияния неба с землей.

— Вон и наш транспорт, — показал Михаил: там, впереди, мухой ползла подвода. — Поднажать надо! — И пошел отмерять емким шагом, а Василий глядел на его шишкастые щиколотки, задубелые пятки и снова ругнул себя: «Какого черта»!

Через полчаса они настигли большой фургон, который тянула пара мосластых быков. На передке виделась спина возницы, обтянутая гимнастеркой, до того пропитанной потом и грязью, что она лоснилась и казалась мокрой; на голове у возницы то ли шапка, то ли кусок рукава от ватника — что-то плоское и изодранное.

— Здравствуй, дядя Трофим, — поздоровался Михаил. — Я так и думал, что ты.

— Я-я... — протянул тот и кивнул на ящик-кузов: дескать, садитесь, и отвернулся.

Они влезли, Головкин не знал, как сесть, чтобы не зазеленить костюм о жмых, но Михаил подстелил ему свою телогрейку.

— Композитор, дядя Троша. Композитор к нам... Вот! А ты его везешь! — Михаил как бы приглашал Трофима разделить с ним удивление.

Мужик вяловато обернулся, показал заросшее черной щетиной лицо, водянистыми глазами из-под опухших век поглядел на Головкина, перестал обсасывать обмылок подсолнечного жмыха.

— Этот, — наконец сказал Трофим, ткнув в сторону Головкина кнутовищем. — На войне видал. Такой же вылупасный на железной дудке дудел... — И отвернулся.

Скрипел фургон, быки шагали так, что колеса поворачивались, наверное, медленнее, чем секундная стрелка. Головкин глядел вдаль, и ему казалось, что и жизнь и время остановились.

— Ешьте жмых, — наконец сказал Трофим.

Но Михаил уже давно точил крепкими широкими зубами кусок жмыха.

— Два ордена Славы, — пережевывая, кивал Михаил на Трофима, — медалей штук пять... Здорово парень воевал!..

— Какой же он парень? — машинально возразил Головкин.

— Хо! Да ему сорока нету!.. Это зарос да оголодал.

Ручей в лощинке блеснул, к дороге выбежал, и возница остановил быков, припал к ручью и пил, пил жадно и долго.

— От жмыха, — пояснил Михаил. — Сухой жмых жажду дает.