Шахта - [44]

— Не надо, тетя Даша, про Загребина. Ну его к лешему! Ты лучше скажи, где твой Василий схоронен? На старом или новом кладбище?

— На старом, Миша, на старом. И местечко хорошее: над оврагом. Липки кругом, елки. Покойное местечко.

Дарья только что была собранная какая-то, вся воинственная, а тут сразу обмякла, вроде даже обвисла, обветшала.

— Это хорошо — на старом, близко. Сделаю я памятник. В отпуск скоро пойду и сделаю. Из старого рештака сварю.

— Ну, спасибо. А то я было загоревала...

С шахты он тогда шел домой, а уж на востоке было пасмурно, но с полнеба к западу густо синело. Синева переходила в зеленоватую белесость и окуналась в жар зари. Пирамидальные тополя разлиновали зарю — прямо тигр на детской картинке, а не заря.

...Памятник Василию Веткину Михаил сделал через месяц, в октябре. Устанавливать позвал Дарью.

Старый памятник был, видно, наспех клепан и с экономией кровельной жести — должно, не до памятников в войну было, и теперь походил на источенный капустный лист: весь в дырках да в прорежинах, считай, на одной краске держался. Михаил руками его смял, как картон, хотел в овраг выбросить, но не решился — кощунственным показалось забрасывать старый памятник, как старое ведро.

— Я его под новый зарою, — сказал. — Новому будет тверже стоять.

— Делай как знаешь, — согласилась Дарья.

Пока он работал, она все стояла, сложив руки под грудью, смотрела на разворошенный холмик таким нездешним глубоким взглядом, словно через землю видела своего Василия.

— Ну, вот и все, — сказал он, закончив работу. — А теперь давай помянем. Садись, тетя Даша.

Михаил вынул из сумки бутылку вина, яблок и налил ей в кружку.

— А себе?

— Я из горлышка. Всю жизнь из фляжки пью. Даже вкусней вода кажется — из горлышка. Ну, светлая память и во веки веков!

Он сделал большой глоток, Дарья тоже отпила, а остальное вылила на могилу.

— Вот, — сказал, опускаясь на место, — память о Василии Корнеевиче Веткине еще увеличилась: теперь я буду знать о нем.

Они сидели, осененные текучей черемуховой кроной, и долго молчали. И предвечерний теплый солнечный октябрь молчал — такой октябрь, какого не бывает ни в одном краю России. Клены — от темно-свекольного цвета до карминности высочайшей, от темно-бордового до амарантового пожара, и чистой промытой желтизны березы и осины, и темные ели, таящие в себе синеватый туманец, а по всему этому сумасшествию красок — багряные чепраки виноградника и лимонника. И тишина такая, какая только в этом краю может быть в октябре, когда нет никакого течения воздуха день, два, неделю, а только солнце, солнце, солнце...

А со впаянной в памятник фотографии безмятежно глядел молодой волноволосый парень — Василий Веткин, такой молодой, что и сам Михаил был в сравнении с ним стариком, а уж Дарья...

Михаил искоса поглядел на Дарью и вдруг поразился: не может быть, чтоб этот парень был мужем ей, этой, ведьмастого размужичьего вида, старухи! «Васенька мой, цветочек...» И знал, что не сын он ей, а муж, но сердцем не мог признать такой нелепости. Понимал, что жизнь увела Дарью от молодого Василия в старость и, может быть, оттого она так выстарела в свои не так уж и большие годы, что не вела ее жизнь, а волоком тянула от той черты, за которой остался ее муж, ее счастье.

«Вот поставил памятник, а что в нем толку?» — повлекло Михайловы мысли в сторону.

Дарья наломала разноцветных веток и сидела, раскинув худые ноги, плела венок. Лицо ее было печальным и просветленным. «Зачем она? — Михаил представил венок дня через три в виде голого хвороста и грустно усмехнулся. — Разошелся елки-палки, в думах-то. Вечность мне подавай! А Дарья думает ли о вечности? Новый отливающий небесной краской памятник, венок-однодневок — вот и умиротворилось ее сердце, полно горестной благости.

Солнце зависло над западной клешней залива, осветив и без того озаренную неземными октябрьскими красками землю. Тени вытемнились, и Дарьина склоненная над могилой фигура, подсвеченная с невидимой Михаилу стороны, была контурна и темна. Кладбище опускалось окатистым полукружьем вниз, и потому казалось, будто Дарья осеняет своим наклоном весь покойный городок. «При чем тут эти сварные железяки? — подумал Михаил. — Вот она жива, и память жива. Это мы, мудрецы, додумались помнить кого надо… А мать-природа всех помнит: и великих и малых...»

Уже слабая заря таяла, когда Михаил позвал Дарью домой. Она все обихаживала холмик, а потом выпрямилась на фоне зари, черная и большая — в полнеба.

...По весне Михаил с Олегом домишко Дарьи перетрясли: поменяли гнилые венцы, крохотные оконца расширили, с крыши черный рубероид содрали, шифер настелили. Завеселел домишко! То под темным охлупнем мокрой курицей сидел, а тут таким ясным соколом на некрутом склоне сопки выставился! И, считай, со Свешневым рядом: всего и отдаляла сопочная хребтина, поднимешься на нее — и вот тебе Дарьин дом.

Дарья не знала, чем угостить работников. Кручинилась: чем расчет держать, денег не наработала.

— Как проживешь сто годов да еще десять, тогда и начнем взыскивать, — шутил Михаил. — Больше ста десяти не живи, — предупреждал. — Обдерем как липку!