Шабатон. Субботний год - [52]

– Что они мне сделают? – говорил он. – Ну изобьют… ну вытянут нагайкой поперек спины… Главное, чтобы вас не нашли.

В октябре девятнадцатого деникинцы повесили его на крюке посреди комнаты.

В Москву Лиза приехала поступать в институт – в какой угодно, лишь бы учиться. Броха усадила землячку перед собой и, с профессиональным умением расспросив о том о сем, решительно определила место ее будущей учебы.

– Вот что, Лиечка, – сказала она. – Те, кто пережил то, что мы с тобой, делятся на две категории. Первым на кровь наплевать, вторых от крови тошнит. Ты – из вторых, значит, в медики и в чекисты уже не годишься. К технике у тебя тоже склонности нет: как летает самолет, ты не понимаешь и понимать не хочешь. В торговлю я тебя не пущу, потому что торгашей рано или поздно сажают – кого за дело, а кого для острастки. Из твоих особенных пристрастий мне помнится только одно: гадание на ромашке. Вывод? Вывод прост: тебе прямая дорога в университет, на философский. Будешь учить советскую молодежь историческому материализму. Дело почетное и, главное, чистое… А жить пока будешь у меня. Места хватит, и при случае с Ривкой поможешь, будешь ей старшей сестричкой.

Так и сделали. Широкая дорога в «почетные и, главное, чистые» просторы истмата была выстлана для Лизы Хайкиной всемогущей протекцией товарища Жемчужниковой – сначала при поступлении в университет, затем в аспирантуре, а потом и на кафедре. Она уже получила звание доцента, когда Броха познакомила младшую подругу со своим другом и сослуживцем – тем самым «комиссаром Острым», которого хорошо помнили не только в Уманском уезде, но и в других местах, где ему довелось наследить арестами и расстрелами. Теперь его звали настоящим именем: Наум Григорьевич Островский.

В 1935 году Елизавета Аркадьевна и Наум Григорьевич сочетались законным браком, а годом позже у них родилась дочь Нина. Ей шел всего третий месяц, когда старшего следователя Н. Г. Островского командировали в Испанию для выполнения особо важного государственного задания. А вскоре после этого Бронислава Михайловна Жемчужникова была арестована по обвинению в шпионаже в пользу империалистической Японии и отправлена по этапу на Дальний Восток – как видно, для того, чтобы было ближе шпионить. Ривка к тому времени уже успела поступить на первый курс университета; чтобы закрепиться там, ей пришлось публично отмежеваться от матери-преступницы.

Так они остались втроем – женщина, девушка и ребенок, связанные сложным узлом своей принципиально разной, но одинаково непростой безотцовщины. Лизу всю жизнь преследовал образ любимого отца, свисающего с крюка посреди горницы; Ривку – образ ненавидимого отца, безликого отвратительного зверя, насилующего семнадцатилетнюю мать; Нину – образ незнакомого, желанного отца, с которым ее разлучили, но который должен обязательно, непременно вернуться. Ближе друг друга у этой троицы не было на свете никого.

* * *

Телефон Ревекки Ефимовны Жемчужниковой доктор Островски узнал у матери, которая поддерживала с ней связь, по нескольку раз в год перезваниваясь в дни праздников и рождений.

– Мы с Наташей едем на несколько дней в Москву, – объяснил он в ответ на заданный весьма неприветливым тоном вопрос «зачем тебе?». – Заодно навестим старушку, посмотрим, как она живет, не нужна ли помощь…

– Вообще-то нужна, – отбросив после долгой паузы подозрения, сказала Нина Наумовна. – Привезешь ей таблетки. Я сейчас продиктую, что надо.

Игаль помнил Жемчужникову довольно хорошо – лучше, чем бабушку Лизу, при жизни которой Ревекка Ефимовна нередко бывала у них в гостях. С уходом Елизаветы Аркадьевны эти встречи прекратились, возобновившись лишь после смерти «деда Наума», как будто именно его присутствие мешало Ревекке Ефимовне навещать дочь своей ближайшей подруги. Теперь настало время нанести ответный визит.

Дверь открыла сухонькая морщинистая старушка, в облике которой доктор Островски с трудом угадал знакомые с детства черты. Жемчужникову, судя по всему, одолевали похожие чувства.

– Боже мой, Игорёк! Тебя не узнать. Зрелый мужчина, красавец! – она повернулась к Наташе. – Здравствуйте, дорогая. Если помните, мы познакомились на вашей свадьбе… С тех пор я много слышала о вас от Ниночки. Только хорошее, не сомневайтесь – только хорошее. Как дела у Мишеньки?..

Сели пить чай, обменялись новостями, и доктор Островски решил, что настала пора перейти к главной теме, ради которой он прилетел в Москву.

– Ревекка Ефимовна, – сказал он, отодвигая красивую фарфоровую чашку, – к несчастью, у меня не получилось близко узнать бабушку Лизу. Когда она умерла, мне еще не было пяти. Но вы-то помните ее с детства.

– С семи лет, – кивнула Жемчужникова. – Она была мне чем-то вроде старшей сестры. Мы даже жили вместе, пока она не вышла замуж за твоего деда. Когда маму посадили, не знаю, как бы я выжила без Лизы. Да и потом… мы ведь работали на одной кафедре.

– На кафедре марксизма-ленинизма? – уточнил Игаль.

Старушка развела руками:

– Так это тогда называлось. Из песни слова не выкинешь. Да и зачем выкидывать? Я своего прошлого не стыжусь.

– Дед Наум тоже не стыдился, – усмехнулся доктор Островски. – Вы ведь хорошо знали и его тоже?