Шабатон. Субботний год - [21]

– Ха! Следователь?! В политической полиции?! – Нина азартно прихлопнула ладонью по столу. – А знаешь, где работал мой папашка Ноам Сэла? В Шин-Бет, в ШАБАКе, в еврейском отделе! Его пристроил туда дядя Яаков, когда эта контора еще называлась красивым словом ШАЙ. Так что, видимо, ты прав: самозванец не он, а твой дедушка. Потому что мерзкий следователь политической полиции всегда остается мерзким следователем политической полиции – при любых властях и начальниках. Это как с ублюдками – раз и навсегда, до самой смерти… Ну что ты так на меня смотришь?

Доктор Островски и в самом деле смотрел на нее с выражением крайнего изумления.

– Как это «что»? По-твоему, не удивительно, что дочь радуется подобному известию о своем отце?

Нина улыбнулась без тени смущения:

– Я же предупреждала: обязанность любить родителей в нашей семейке закреплена не за мной. Ну так что? Ты согласен насчет самозванства?

Игаль помолчал, обдумывая ответ.

– Нет, не согласен, хотя очень хотел бы согласиться. Кое-что мешает принять твою версию. Следователь НКВД Наум Григорьевич Островский не имел возможности сбежать из Барселоны в Париж в конце тридцать седьмого года, а значит, не мог встретить там своего брата Яакова, чтобы затем приплыть с ним сюда, поступить здесь в ШАБАК, жениться и родить троих детей, включая такую горячо любящую дочь, как ты.

– Но почему же?

– Потому, что в конце тридцать седьмого он был тяжело ранен по дороге из порта Картахены в Альмерию. Потому, что его нашли полумертвым и были уверены, что он не выживет. Потому, что из больницы Альмерии его перевезли в плавучий госпиталь советского судна, и новый 1938-й год он встречал не на парижских улицах, а на больничной койке, весь замотанный-перемотанный бинтами.

Нина Брандт недоверчиво хмыкнула. Ей явно не хотелось расставаться со своей версией. «Похоже, она очень расстроится, если папочка окажется хорошим человеком, а не палачом и убийцей», – подумал доктор Островски.

– Скажи, это документировано?

– Что именно? Бинты?

– Нет! – нетерпеливо выпалила она. – История ранения документирована?

– Не знаю, какие документы ты имеешь в виду, – пожал плечами Игаль. – Такова запись в личном деле камрада Нуньеса из Архива Гражданской войны, который сейчас хранится в Саламанке, но был перевезен туда из Барселоны, где Наум Островский преимущественно работал. Это тебя устраивает?

– Не слишком, – с сомнением проговорила Нина. – Подобные вещи легко инсценировать, особенно в неразберихе войны и особенно если собираешься сбежать.

Игаль усмехнулся.

– Ну, тогда не знаю, какие документы могут тебя убедить. Ведь подделать можно вообще все, любую бумажку. И даже, как выясняется, целую человеческую судьбу…

– Надо ехать в Альмерию!

– Что-что? – изумился доктор Островски. – В Альмерию? Зачем?

Нина всплеснула руками.

– Ну как ты не понимаешь? Если он действительно был ранен, в архивах больницы есть соответствующая запись. Принят. Зарегистрирован. Выписан. Такое куда труднее подделать, чем запись в твоем архиве.

– Не в моем, – напомнил Игаль. – В Государственном Архиве Гражданской войны в Испании.

– Да какая разница! – горячо возразила она. – Эта запись может быть результатом одной-единственной телеграммы, посланной из… да пусть даже из той же Альмерии. Мол, найден тяжело раненным, отправлен, переведен – и точка! Этого, конечно, мало для его личного дела в КГБ, но для испанского архива более чем достаточно. Телеграмма подшита, на ее основе сделана запись – и все, готово! Что, не так?

– Допустим, что так, – сказал Игаль после непродолжительного молчания. – Ладно. И что дальше? Я вот чего не пойму, Нина, – тебе-то зачем ввязываться в такую странную историю? Меня вот затянуло случайно, помимо воли, и я уже не чаю, как выбраться из этой мутной трясины. Но чего хочешь ты? Почему ты мне позвонила? Зачем мы с тобой вообще тут сидим, в этом кафе?

Женщина бросила на него быстрый взгляд и закусила губу.

– Я объясню, но прежде ты должен кое-что обещать. Вернее, нет. Сначала положи в карман мою визитку… – она бросила ему через стол свою визитную карточку. – Вот так, молодец. А теперь обещай не пугаться и не сердиться.

– Ну, знаешь… – усмехнулся доктор Островски. – После такого вступления трудно не испугаться… Хорошо, обещаю. Что же это за тайна такая?

Нина Брандт потянулась к подоконнику и приподняла скомканный шарф. Под ним светился зеленый огонек портативной видеокамеры. Игаль потерял дар речи.

– Ты обещал, – напомнила Нина. – Сначала не пугаться, потом не сердиться…

– Я… ты… – с трудом выдавил из себя доктор Островски. – Ты что, записывала наш разговор на видео? Но зачем? Что это за… что это за бессовестная гадость?

– Я журналистка, помнишь? – быстро проговорила она. – А история с погоней за нашим самозванцем – бесценный сюжет. Бесценный! Из этого можно сделать великолепный документальный фильм. Сам подумай: мы с тобой идем по следу моего отца и твоего деда. Я – дочь, которой врали, ты – внук, которого обманывали. Мы ищем не просто свои корни, но свою правду. Представь, какие тут открываются смыслы – копать и копать! Мы просто обязаны это сделать! Не знаю, как для тебя, но для меня это проект, который дается журналисту один раз в жизни, если вообще дается. Проект на целый букет фестивальных премий…