Сговор - [16]

Он заставил Глушкова обуть огромные разбитые башмаки, накинул ему на плечи куртку, сунул в руки электрический фонарик и показал с веранды тропинку, ведущую через огородик к нужной двери. И Скосов скоро вновь погрузился в свои мысли, он смотрел на дальний фонарь, медленно паривший во влажном темно-сизом пространстве. Во все стороны от фонаря разлеталась блестящей слюдяной пылью легчайшая морось.

Солдат вернулся, замер рядом.

— Море отдает тепло, — сказал Скосов. — За лето прогрелось, а теперь дышит… Наверное, последнее тепло в этом году, скоро похолодает и заштормит. — Он громко покашлял, но сам же пожалел, что нарушил таким корявым звуком тишину. Прислонившись плечом к дверному косяку, он пускал в воздух мутные струи дыма, которые неохотно уползали вверх, сливаясь с темнотой.

Солдат тоже смотрел в непонятное пространство ночи, словно желал разгадать эту темень с ее бескрайностью и пустотой. Голые ноги его, торчащие из-под длинной куртки, белели, как обглоданные мослы.

— Сильно били? — спросил Скосов.

— Что?… — не понял сначала Глушков. Пожал плечами: — А какая теперь разница?

— Не скажи, разница есть.

Они помолчали, и Скосов спросил еще:

— Что же ты — стрелял и ни в кого не попал — случайно? Или не хотел ни в кого попасть?

— Я не знаю, — вяло ответил Глушков. — Стрелял и все тут…

— Ладно, иди спать. — Но не пошевелился, чтобы посторониться и пропустить Глушкова в дверях, и тот также не тронулся с места, а лишь переминался с ноги на ногу, то ли ожидал еще каких-нибудь слов от хозяина, то ли сам желал заговорить.

— Я думал сегодня весь вечер, — сказал Скосов, — сам бы я стал стрелять?… И знаешь, почему я тебя привел в свой дом?… Потому что я тоже стрелял бы… И вот, кажется, так оно и есть, и не так… Вот что самое трудное и непонятное. Ты стрелял от слабости и отчаяния, а я бы то же самое сделал от силы и самолюбия… Но вот каким образом две такие противоположности дают одно и то же, один и тот же выход? Или тупик? — Он удивленно помолчал и, переменив тон, добавил: — Одно несомненно: кашу ты заварил, теперь надо думать, как ее расхлебывать…

Он прикурил еще одну сигарету. Кислый дым вновь потек в темноту, заглушая все остальные запахи.

— А сейчас иди спать, решать мы сейчас все равно ничего не будем. Всё — утром…

— Да что же решать… Утром — не утром, — с тихим отчаянием и даже злобой сказал Глушков. — Мое дело ясное. Я все понимаю… Вам спасибо огромное… Утром я уйду…

— А я тебя не держу. Иди, — усмехнулся Скосов.

Но в усмешке его была снисходительность, и Глушков почувствовал это.

— Все равно ничего не выйдет, — промямлил Глушков. Он присел на низкое крыльцо, понурился.

— Может быть, не выйдет. Пока не знаю. Но посмотрим завтра… Соберу мужиков, пойдем к твоим командирам. Не знаю пока, но что-то сделаю… Я могу на Сахалин поехать, в округ, матерей этих ваших подключить, да я такой кипишь устрою…

— Ничего из этого не выйдет, — тихо перебил Глушков. — Вы же сами знаете, что не выйдет, что же вы меня все успокоить пытаетесь. — Он помолчал, собираясь с духом. — Я вам в тягость не буду, утром я уйду…

— И что же, сдаваться пойдешь? — теперь уже серьезно спросил Скосов.

— Не-ет, — язвительно протянул Глушков. — Что угодно, а сдаваться я не пойду. Я им еще докажу… — Он опять замолчал.

Скосов прикурил вторую сигарету и вдруг сказал твердо:

— Не позднее завтрашней ночи я переправлю тебя в Японию… — И будто сам же удивился этой мысли.

— В Японию? — Глушков посмотрел на него недоуменно. — Что же я там буду делать, в Японии?

— Ну это уж ты сам решишь… Жить будешь, на воле жить.

Глушков пожал плечами:

— Я как-то никогда не думал… Какая-то Япония…

— Ладно, что сейчас рассусоливать, иди спать, завтра подумаем…

Но Глушков не ушел, и Скосов заговорил — малоубедительно, словно для самого себя:

— Напротив поселка, через пролив, в десяти милях, у них город… Здесь все побережье густо населено… На кунгасе чуть больше часа хода…

И он опять замолчал, тяжело, муторно, потупившись, и только тянул и тянул свою дешевую вонючую сигарету и думал о чем-то, думал.

— Кому я там нужен… — осторожно сказал Глушков. — меня назад сдадут на следующий день.

— Не сдадут, — убежденно возразил Скосов. — Им бы за какой только скандал ни зацепиться… с этими их северными территориями… — И опять задумался, отрешенно, слепо.

— А пограничники?

— Да, пограничники, — произнес Скосов, не поворачивая лица. А думал совсем о другом. — У меня есть ключ от пирсового склада, уж я заначил себе ключ, когда увольнялся. А в складе и движок от кунгаса… — Он прервался.

Из дома напротив послышались неясные звуки, там включили свет, и вдруг отворилась дверь на улицу, свет вырвался на простор, и огромная человеческая тень задвигалась по двору, налетела на Глушкова.

— Цыц… Сюда давай, — тихо и неистово проговорил Скосов, затаскивая Глушкова на веранду, но сам он вышел на улицу и уже громким шутливым голосом обратился к человеческому силуэту, окруженному ярким световым нимбом: — Вася! Чарку принял?

Глушков из-за двери слышал, как в ответ громко гоготнули:

— Га!

Это “га” умчалось в темноту, и тишина влажной тьмы окончательно разрушилась. Недалеко грубой глоткой оповестил о своей службе пес, чуть в стороне раздался такой же басистый лай, словно кто-то тяжелой кувалдой стал вбивать в мягкую ночь толстые деревянные сваи. И скоро уже все собаки поселка — крупные восточные лайки — проклинали эту ночь с ее тишиной и неподвижностью.