Сфинкс - [127]

Все это вместе взятое до того подзадорило художника, что он решил узнать тайну притвора и этого загадочного монаха.

Мелкое наблюдение, пятно от краски на рясе брата Франциска навело, наконец, на мысль, что он расписывает запертую часть костела. Таким образом, все объяснялось скромностью монаха, который не хотел хвастать своей работой.

— Ну, уж я должен посмотреть, что он делает и как, — сказал себе Ян.

В воскресенье во время всенощной он отправился в костел и так ловко утащил ключ, зная, где его обыкновенно кладут, что никто не успел помешать. Он уже раньше изыскивал способы, как его добыть.

С любопытством, подогретым долгим ожиданием, влетел наш художник в притвор, воображая себе, что увидит нечто наивно чудовищное в работах Франциска. Но как он изумился!

Посередине стоял начатый запрестольный образ; стены были уже покрыты красками легко, воздушно, с веселым колоритом. Около треножника лежали молитвенник, disciplina [31] и четки. Сбоку временный небольшой крестик, совсем простой, показывал, где молиться. Ян внимательно осмотрел все. Работы монаха настолько отличались от его работ, так были отмечены особым стилем, что он на минуту остановился в нерешительности и изумлении, прежде чем рассмотреть их подробно. Фрески и картина напоминали старую итальянскую живопись, которую Ян видел в Италии, из эпохи, предшествовавшей Возрождению. В них был какой-то готический стиль, полный строгости и в то же время жизни, соединяющий в себе одновременно простоту и выражение. Прелестных линий, искусственных противоречий и художественных ухищрений здесь нельзя было найти; впечатление, производимое картинами, было спокойное и серьезное. Свет и тени не были произвольно разбросаны и не усиливались напоказ, но были использованы как средства.

Ян, который привык к изысканному и изыскивающему искусству, перешедшему от Перуджино и Анджелико да Фиезоле к Рафаэлю и носившему на себе следы манерности, принужденности, видел здесь нечто отставшее, готическое, но в то же время поражающее простотой. А это было выражение не земных лиц, нарочно изображающих какое-либо чувство, но идеальные лица, проясненные небом, восторженные или же героически, не по-человечески страдающие.

Ангелы с орудиями страстей Господних, являющиеся на фресках, были так красивы и полны такой истинно ангельской печалью, что Ян, всматриваясь в одного из них, как бы на него глядевшего и показывавшего ему крест, почувствовал сердцебиение и какое-то неизведанное еще волнение.

Запрестольный образ изображал Спасителя в саду.

Сейчас, когда мы знаем Овербека, только с его творением можно сравнить этот образ; он только мог бы написать его с такой силой простоты и с таким могучим вдохновением. Краски были положены несколько твердо, драпри ломались несколько в духе Мартина Шена, колорит, быть может, был слишком напряжен; но тем не менее это было творение, восхищающее несравненной экспрессией. Страдание на лице Спасителя, ангелы со слезами на глазах и уснувшие ученики были изображены с чувством, которого бы не хватило Яну, в чем он себе сознался.

— Я бы написал милее, приятнее для глаз, но только не так. Это выражение лица, движений вылилось из груди, может быть, во время молитвы. Это род интуиции, видения, которое продиктовало то, чего бы не могли дать холодное рассуждение и умение.

Крест, дисциплина, молитвенник и четки объяснили Яну происхождение вдохновения брата Франциска. Он остановился, смотрел, долго думал и вздохнул над собой.

Он почувствовал, что со всем своим совершенством он мал и бессилен.

Не окончил он рассматривать притвор, как послышались быстрые шаги, и брат Франциск, бледнее обыкновенного, явился в дверях. Увидев Яна пораженного, задумавшегося, поколебался, войти или уйти.

Художник подбежал к нему.

— Прости, — сказал он, — любопытство!

— Разве так можно! Разве можно! — ворчал монах.

— Прости и к тому же разреши загадку, которой является для меня твоя работа. Кто дал тебе выражение? Кто вкладывает душу в твои фигуры? Кто вкладывает эту незаученную и неподражаемую жизнь, которой все дышат и прельщают? Кто тебя научил?

— Молитва, — тихо ответил брат.

— А! Ты великий художник! Великий художник! А мои работы рядом с твоими это холодные статуи рядом с живыми людьми!

— О, сударь! Я неуч, не стыди меня.

— Ты! Я бы должен поучиться у тебя. Не понимаю, почему ты не расписываешь весь костел!

— Я здесь не надолго, а притом разве я бы сумел? — смущенный и как ребенок опуская постоянно глаза говорил монах.

— Сумел ли бы? — ответил с увлечением Ян. — О, более горячая жизнь виднелась бы в этих фигурах, которые теперь стоят холодные и сухие, словно ожидая, кто им даст душу!

И сев на скамью, наклонив голову, замолчал.

Брат Франциск взял его за руку, пожимая сочувственно.

— Брат, — сказал он, — ибо мы можем так называть друг друга… У тебя болезнь души, тяжелая болезнь. Покой ушел от тебя, ты потерял веру, и мир кажется тебе черным. Молись! Молись! Молись! Это единственный совет. Взгляни на небо, где наш Отец, на землю, где имеешь братьев, а отвороти взор от себя, потому что, быть может, слишком часто туда смотришь. И молись! Отбрось гордость и открой сердце любви к Спасителю и люби людей в Спасителе. Молитва тебя излечит.