Сезон тропических дождей - [40]

Однако слабость ко всему источающему блеск никак не соответствовала сущности этого человека, сдержанного, застенчивого, деликатного.

— Гурген, привет! Извини, что задержался. Прозаседались.

Стоило Антонову взглянуть на доброе усатое лицо Аревшатяна, как настроение у него тут же резко пошло вверх.

— Я тебе, Гурген, привез из Монго отличных немецких сарделек — целых три килограмма! Ешь на здоровье!

Аревшатян никогда громко не смеялся, только вспыхивал тихой улыбкой.

— Сардельки! Неужели тебе в Монго нечем было заняться более подходящим?

— Я и подходящим занимался. И этим тоже. Ты же любишь сардельки.

От посольства до госпиталя ехали почти полчаса, и Антонов рассказал о том, что произошло вчера на дороге.

— А кто она, эта женщина? — поинтересовался Аревшатян. — Какого роду-племени?

— Понятия не имею! — вздохнул Антонов. — Но, представляешь, почему-то не дает мне покоя ее судьба. Кажется, если я о ней сейчас не побеспокоюсь, человеку будет худо. Какая-то блажь напала.

— Это не блажь, — спокойно определил Аревшатян. — Это называется совесть. — Он улыбнулся одними глазами. — Встречается временами. В наше время относится к патологии.

Они рассмеялись.

— Конечно, посмотрю ее, — продолжал Аревшатян. — Но я микробиолог, терапевт, а здесь, судя по твоим словам, нужен хирург.

— Что те делать? Твои черные коллеги бастуют.

У ворот больницы, которые оказались запертыми, толпилось десятка два возбужденных африканцев, мужчин и женщин. Больничный сторож, с красными, воспаленными от наркотика глазами — он жевал какой-то орех — никак не мог открыть замок, чтобы впустить Антонова и Аревшатяна. Руки его дрожали, и ему долго не удавалось попасть ключом в замочную скважину. Пока сторож возился с замком, из выкриков толпившихся у ограды родственников больных стало ясно, что люди возмущены забастовкой врачей и даже грозятся расправиться с «предателями». Кто-то узнал Аревшатяна.

— Русский доктор!

Их сразу же плотно обступили с трех сторон, почти прижав к воротам.

— Доктор, помогите! У меня там дочка, кость переломлена. На руке.

— Доктор, пожалуйста, посмотрите Яози Таму. В третьей палате. Ему очень плохо. Он умирает. Умоляю.

— Доктор, взгляните на мою ногу! На мою ногу взгляните. Вон как распухла. Ходить не могу. В лесу уколол. А меня не принимают…

Они еле пробились за ворота.

— Яози Таму! Посмотрите Яози Таму! Он умирает… — летело им вслед.

— Сволочи! — пробурчал Аревшатян, когда они оказались на территории больничного парка.

— Кого это ты так? — изумился Антонов.

— Забастовщиков! Врач бастовать не имеет права. Это преступление.

Пожилая мулатка в мятом, неопрятном халате вышла им навстречу с недовольной миной:

— Посетителей сегодня не пускаем! — но, узнав Аревшатяна, радостно всполошилась: — Как замечательно, что вы оказались у нас, доктор! Просто чудо! Сейчас так нужна ваша помощь.

— Что-нибудь случилось с той женщиной, которую вчера… — насторожился Антонов.

— Нет! Нет! У нее без изменений. Здесь другое. Один больной только что доставлен. — Она оглянулась и понизила голос: — Двоюродный брат президента. Сердечный приступ. А врачей нет!

— Где он? Ведите! — распорядился Аревшатян, вытаскивая из портфеля халат.

Сестра увела Аревшатяна куда-то в глубь здания, и Антонову с полчаса пришлось пробыть в одиночестве в пустой комнате для посетителей. Он выхаживал комнату от одной стены до другой, временами поглядывая из окна в сторону ворот: за прутьями железной решетки по-прежнему сверкали белки глаз и зубы негодующих, встревоженных родственников. И вдруг там, за оградой, среди черных лиц он увидел светлое скуластое лицо в очках. Камов!

— Не мог не прийти! — смущенно пояснил Камов, перешагивая порог приемной. — Пытался дозвониться до вас, да не повезло. Вот и решил сам. Пехом! Душа неспокойна… Как она?

— Сказали — без изменений. Подождем. Туда ушел Гурген…

Камов снял очки, тщательно протер стекла носовым платком:

— Пришел сегодня утром в министерство, а меня прямо к министру, то есть к комиссару, как здесь он называется. Яо Сураджу. Тип необычный. Усищи как у Бармалея, голос капральский, пистолет как у американского шерифа — не на боку, а на животе. Обрадовался мне. Так и сказал: вся надежда на вас. Недра нам нужно открывать, и побыстрее! Обещал, что немедленно выделит мне вездеход, солдат и рабочих — открывать недра!

Камов мелко засмеялся, словно рассказал неприличный анекдот.

— Я ему объясняю: до экспедиции еще далеко, нужно вначале ваш геологический архив изучить, посмотреть, что здесь, в Асибии, увидели мои предшественники. Комиссар даже разозлился: значит, будете сперва копаться в бумажках? Буду, говорю, без этого нельзя, наука требует. Словом, получил я у хмурого комиссара разрешение на работу в геологическом архиве. Если бы вы видели, что это за архив! Маленькая комнатушка, набитая трухлявыми папками, — пыль, плесень, сырость, в углу в грудах старых бумаг твари какие-то шуршат — то ли крысы, то ли еще кто. Отвечающий за архив старик чиновник встретил настороженно. Я прошу показать все документы последней французской экспедиции, а он качает своей антрацитной головой, мол, не знаю, не ведаю, где что находится, вот стеллажи, вот папки — ищите! И ушел, подлец! Я три часа ковырялся в бумажном хламе, глотал вековую пыль. И все-таки нашел то, что искал, — первую папку с документами французов. Я знал заранее, что французы не оставили здесь ни одного основного документа, никаких прямых данных о результатах исследований. Все давно во Франции и под замками, куда более надежными, чем в этой пыльной конуре. Но я зная также, что бумаги второстепенные оставить, вернее, бросить здесь, как не представляющие ценность, они вполне могли. А даже но второстепенным можно сделать кое-какие выводы. И вот я нашел первую папку… Камов хитро прищурил под стеклами очков глаза: — Французы и не представляли, что в отбросы их геологической канцелярии сунет нос настоящий специалист-аналитик.