Сезон тропических дождей - [32]

— Вы такая милая и такая своя, что мне кажется, будто знакомы мы давным-давно, — признался он ей.

После ужина, сославшись на головную боль, Ольга простилась и ушла к себе в спальню на второй этаж.

Они еще долго разговаривали о разном, разговор уже как будто начал иссякать, когда Камов неожиданно заметил:

— У вас, Андрей Владимирович, очаровательная жена. Мне кажется, она заслуживает лучшего отношения.

— О чем вы, Алексей Илларионович?

— Да так…

— И все же? Что-нибудь показалось?

— Да. И думаю, что не ошибся. Уж извините!

Антонов нахмурился. Попытка гостя вторгнуться в сугубо личное насторожила его. И как это Камов умудрился что-то почувствовать? Ольга в этот вечер была сама любезность, гость ей нравился, она старалась понравиться ему тоже. Даже по отношению к мужу была необычно ласкова: «Андрюша», «дорогой». И все же совсем посторонний человек вдруг разглядел в их семье неладное. Растущее отчуждение скрыть уже трудно. Оно проявляется в каких-то неведомых мелочах, может быть, в выражении лица, в голосе, даже в жестах. И за всем этим не вызов, не раздражение, а только грусть, сознание неизбежности.

Но это их личное дело. Антонову вовсе не хотелось распахивать душу перед малознакомым человеком и обсуждать с ним семейные дела.

Камов взял из вазочки апельсин, задумчиво повертел его в руке, положил обратно и вдруг заговорил очень серьезно таким тоном, будто продолжал уже начатый разговор:

— …И все-таки перед женщиной мы всегда в долгу. Я вот вспомнил сейчас прочитанное у Толстого: «В жизни есть одно несомненное счастье — жить для другого…»

Он откинулся на спинку кресла, посмотрел в потолок, как бы уходя в свои потаенные мысли. На его виске пульсировала маленькая голубая жилка.

— …А жить для другого — это значит кого-то любить. Конечно, хорошо быть любимым, но еще лучше любить… Как оказала Цветаева: «Люблю, и больше ничего!»

Это могло звучать как назидание, как пышная и не очень уместная сейчас сентенция, подкрепленная классическими цитатами, но, приглядываясь к Камову, Антонов все больше чувствовал, что тот говорит вовсе не с ним — с самим собой, что в этот вечерний час такое у него настроение, и Антонов знает, почему оно такое. Сегодня в посольстве у него на глазах лет на десять помолодел человек, когда ощутил в руках долгожданный конверт. А письмо, наверное, от той женщины, что на фотографии, выпавшей из паспорта. Спросить, что ли? И Антонов спросил.

В ответ Камов светло улыбнулся.

— От нее, от Тошки.

— От Тошки?

Камов рассмеялся:

— Она Антонина. А я зову ее Тошкой.

— Жена?

Камов снял очки, повертел в руках, смахнул ногтем со стекла пылинку.

— По паспорту чужая жена. По сердцу давно моя.

Сказано было так, что Антонов понял: разговор на эту тему окончен и возвращаться к нему не стоит.

Даже сквозь монотонный шум кондиционера, который, кажется, давит и глушит все другие звуки бытия, Антонов услышал возбужденные голоса, доносившиеся с улицы.

Он взглянул на будильник, стоящий на тумбочке: пять минут седьмого. Солнце только что взошло. Черт бы их подрал, разгалделись! Но ничего не поделаешь, Африка криклива и голосиста.

Он долго лежал с открытыми глазами, глядя в потолок и лениво, без интереса прислушиваясь к происходящему на улице. Что-то там стряслось. За время жизни в Африке Антонов стал кое-что постигать в законах существования этого мира. Конечно, что-то стряслось! Правда, это может быть самая пустяковина: в собачьей сваре оторвали какому-нибудь местному Тобику хвост или женщина, которая несла на голове в корзине буханок тридцать хлеба, вдруг оступилась, поклажа оказалась в канаве, и сейчас вся улица вытаскивает буханки, обтирает каждую о собственные штаны и юбки и передает незадачливой торговке, демонстрируя тем самым свойственное асибийцам чувство товарищества и взаимопомощи.

На соседней кровати посапывала Ольга. В этот час ее сон самый отрешенный, никакими криками не разбудить. Поначалу, когда они только приехали сюда, Ольга вставала в шесть вместе с мужем, делала зарядку, готовила завтрак, по вечерам заставляла везти ее на пляж — окунуться. Сейчас все это забыто.

Внизу в холле спит Камов. Своеобразный человек. Характер сильный, это ясно, и в то же время угадывается в нем какая-то детская наивность, незащищенность, что ли. Должно быть, снится ему большеглазая, с печально опущенными уголками губ Тошка, наверняка такая же странная, как он сам. Вчера, слушая Камова, Антонов вдруг поймал себя на мысли, что он ему в чем-то завидует. В чем? Наверное, в том, что он откровенно счастлив, несмотря на какие-то сложности в отношениях с любимой женщиной. «Люблю, и больше ничего!» Ему бы, Антонову, такое!

Галдеж на улице становился все громче.

Спустившись в холл, он дернул за шнур, занавески мягко, с легким шумом раздвинулись, и просторный квадрат окна театрально вспыхнул всеми красками яркого африканского утра. Глянцевитые листья карликовой пальмы, растущей у окна, мешали рассмотреть, что происходит в саду.

Антонов вышел из дома, и первое, что ему бросилось в глаза, — лицо Асибе. Такие лица бывают у тех, кто, добившись нелегкого успеха, встает на пьедестал спортивного почета: гордое величие победы и выплескивающееся солнечными брызгами из глаз необозримое счастье. Асибе стоял недалеко от ворот на дорожке, а около него толпились незнакомые люди — женщины, несколько подростков, старик из соседнего дома. И все смотрели под ноги Асибе со страхом и почтением.