Сейсмический пояс - [2]

— Да, это я, — повторил он и робко окликнул: — Нина...

— Нет, что вы!.. Мама умерла...

— Умерла?..

Тридцать лет прошло, как они расстались, а весть о смерти этой женщины с ожившим вдруг голосом поразила. Не стремился — позади все! — встретиться с ней, вдруг понял, вот сейчас понял, что боялся этой встречи, но все же надеялся все годы и, может быть, даже вчера еще, что встретятся. Зачем ему нужна была эта встреча? Почему он бо­ялся этой встречи? Почему откладывал, «не стремился» — ведь мог бы отыскать, написать, позвонить, приехать? Отлетели вопросы разом, все. Ее не было больше на свете. Он было испугался, что встреча эта настала, и вот ужаснулся, что ей теперь не быть никогда.Смятение было в мыслях, но слова сами поспешали, слагая продол­жение разговора, рождая фразу, какую и следовало родить, когда такая вот узнана печальная новость.

— Как же это, ведь она была совсем нестарой женщиной... — ус­лышал Лосев свой голос.

А в трубке отозвался ее голос:

— Сердце... Она всегда очень много работала... И потом, ведь вы знаете, у нас в Ашхабаде так иногда жарко, что... И потом...

Смятение продолжалось, потому что звучал ее голос, а ее не было.

Но слова сами набегали, нужные слагая фразы:

— И когда это случилось?

— Год назад.

— И вы не написали?

— А зачем? Ведь и вы ни разу не написали. Ей живой,.. Забыли, правда?

— Неправда, — услышал Лосев свой голос. Он кивнул этому отве­ту, подтверждая, что слова сложили верный ответ и он наконец сам вступил в разговор: — Где вы?

Он помедлил, собираясь с духом, чтобы задать очень важный во­прос. Напряглась в трубке тишина, будто собеседница его знала, что спросят ее сейчас о важном.

— Сколько вам лет? — спросил Лосев, подавшись навстречу гроз­ному известию. — И как вас зовут?

— Таня, — отозвалась женщина Нининым голосом. — Не пугай­тесь, я не ваша дочь... Правда, ведь вы об этом подумали? Мне двад­цать семь лет, а вы расстались с моей мамой почти тридцать лет назад. Отлегло?..

А он не знал, был бы он повержен новостью, что у него есть дочь, что вдруг нашелся кровно родной ему человек, похожий чем-то, может быть, и на него, совпавший с ним, как совпали голоса дочери и матери. Уже давно страшило его одиночество, и вот вдруг..,

— Где вы? — спросил Лосев, догадавшись, что ему жарко, взмок весь. — Взглянуть бы на вас...

Сжалось что-то в висках, тоненький какой-то звон там ожил. Пока­залось Лосеву, что мчится он назад, в юность свою, со скоростью звука, нет, света, да что там — куда быстрее. Он снова был там, в Ашхабаде, на тридцать лет назад отлетев, он целовал свою Нину. Все вспомни­лось! Что там все скорости вселенной по сравнению со скоростью памя­ти души.

— Я в Домодедове. Я все не решалась вам позвонить, хотя целую неделю прожила в Москве. На все ваши картины сходила, какие где шли. Правда, правда.

— Таня, сколько вам лет? — спросил опять Лосев.

— Мне двадцать семь, двадцать семь.

— Ваш отец жив?

— Отиа я не знаю.

— В Домодедове где вас найти?

— Где? Ну, у кассы ашхабадского рейса,

— Когда отлетает самолет?

— Он должен был уже улететь. Но рейс задерживается из-за по­годных условий. Я загадала: если рейс задержится, позвоню вам. На­верное, так бы сделала моя мама. Почему-то мне кажется, она бы так поступила. Скажите, она никогда не звонила вам вот так, из аэропорта, чтобы только услышать голос, и все?..

— Никогда.

— Да... Я горжусь ею, горжусь...— Нина!.. Таня! Я еду к вам! Не улетайте, слышите?!

— Как уж будет с погодой... Где-то там, над Каспием... Вы правда приедете?..

— Еду!

2

Таксисту он сказал все как есть. Почему-то совершенно чужим лю­дям иногда рассказываешь самое сокровенное. Но рассказывая таксис­ту, он рассказывал и себе. История эта еще никогда им и самому себе не была рассказана. Не мог он возвращаться памятью в те дни, ну не мог.

А этому славному парню с могучей шеей и простодушными глаза­ми стал рассказывать. И себе тоже. Время приспело.

Машина мчалась мимо Кремля, мимо коломенских куполов, мимо рафинадных прямоугольников Орехова-Борисова, солнце светило, сен­тябрьский день выдался погожим, а в машине рассказ шел о страшной ночи с 5 на 6 октября сорок восьмого года, когда рухнул за одиннад­цать секунд город Ашхабад. Он, Лосев, жил тогда там, работал на ки­ностудии, куда был направлен на преддипломную практику. В те один­надцать секунд скольких жителей города не стало! А от города оста­лось не то два, не то три дома. Там на студии девушка одна работа­ла. Красивая? Красавица! Такую больше не встречал он ни разу в жиз­ни. Поверьте, весь мир исколесил — не встречал.

Она не погибла в землетрясение, повезло ей. Рухнувшая стена лишь придавила ей ноги. Самолетом ее срочно отправили в Баку. Он от­правил, он ее вытащил из-под обломков, раскровенив себе руки, локти,— вот даже и по сей день сохранились шрамы на тыльной стороне правой руки. Вот они, эти шрамы. Лопатой того нельзя было бы сделать, что он тогда сделал руками. Откуда силы у людей брались? Женщины, ма­тери, согнувшись над детьми, своими телами выдерживали тяжесть же­лезных крыш. Умирали под этой тяжестью, но детей спасали. Земля гу­дела так страшно, так ни на что не похоже, что он, бывший на фронте, испытавший и бомбежки и артобстрелы, про войну такого страха при­помнить не мог. И пыль захлестнула улицы. И занялись кругом пожа­ры. А он бежал с ней через весь город, потом остановил кого-то, они сделали из досок носилки, положили ее, побежали дальше. На площа­ди в центре города нашли врачей. Но там, среди пыли и гари, ее нель­зя было оставлять. С тем же человеком, имя которого так и не узнал, они отнесли Нину на аэродром. Что там творилось! На войне был, а то, что увидел там, было страшнее. Наверное, потому, что про войну хоть что-то можно было понять, а про землетрясение мозг отказывался от понимания. Он пробился с ней к самолету, он увидел, как самолет взле­тел. Потом снова бросился в город, к студии. Он вел себя тогда, как все. А все тогда, кто уцелел, кто мог двигаться, спасали тех, кто был погребен под обломками.