Сэвилл - [191]

— Это дурно, — говорила она, — это дурно. — Почти так же, как сам Уолтон повторял нараспев: «Я хочу, чтобы вы оставили мою жену в покое». Она ухватилась за стол, как когда-то в беде, болезни или в споре с отцом могла бы ухватиться за него. — Это дурно, — сказала она еще раз, уже беспощадно, не в силах справиться ни со своим раздражением, ни с самой собой.

— Ничего дурного в этом нет. Почему людей должно вечно связывать то, что они сделали в прошлом? Особенно если они сами с этим покончили.

— Но он же не покончил, — сказала она. — А он ее муж.

— Какое значение имеет брак, если для нее он больше не существует?

— А, Колин, — сказала она, — ты не понимаешь, что такое брак.

— Не понимаю?

— Ты представления не имеешь. — Какой-то части ее жизни был нанесен непоправимый ущерб: этот человек зажег у них в доме пожар, которого ни она, ни он погасить не могли. — Ты представления не имеешь, что означает брак, и если кто-то в нем спотыкается, ни один человек, ни один порядочный человек никогда этим не воспользуется.

— Я привезу ее, — сказал он, — и ты увидишь, что все совсем не так.

— Чтоб ноги ее здесь не было, — сказала мать с такой горячностью, с таким негодованием, словно Элизабет вошла на кухню вместе с ним. Она быстро повернулась к очагу и начала энергично мешать в нем, сутуло нагибаясь к самому огню. Потом насыпала еще угля и загасила пламя.

Густой дым повалил в трубу.

Колин словно выдержал свой последний бой в этом доме: он почувствовал, как все это отдаляется от него — младший брат, сидящий за столом, мать, которая выпрямилась, отвернулась, пошла с ведром во двор.

— Я принесу, мама, — сказал Ричард.

Он подумал, что мог бы сейчас уйти отсюда, уйти навсегда, но продолжал стоять и смотреть на клубящийся в очаге дым.

Во дворе брат шуршал углем. Мать вернулась на кухню.

— Надеюсь, что ты с ней порвешь, — сказала она.

— Нет, — сказал он. — С какой стати.

Некоторое время мать молчала.

— А что ты будешь делать, — сказала она наконец, — когда он снова явится? По всей улице было слышно, как он кричал. Что подумает Ричард? Как это на него повлияет?

— Да никак, — сказал он. — Почему, собственно?

— Он же тебя примером считает, — сказала она. — И Стив тоже.

— И Стив?

— По-моему, да, как бы дурно ты с ним ни обходился.

И по странному совпадению, словно в доказательство ее слов, со двора донеслось веселое посвистывание, а затем Стив окликнул младшего брата, который поднялся на крыльцо с углем:

— Как делишки, Дик?

Потом, стоя на пороге освещенной кухни, он бодро обвел их взглядом и добавил все еще весело:

— Здравствуй, мама. Что у вас тут такое?

30

Когда он рассказал Элизабет о приходе ее мужа, она обеспокоилась, но, пришло ему в голову, главным образом из-за того, как отнесся к случившемуся он.

— Неужели тебя это нисколько не тревожит? — сказала она, а потом добавила: — И что подумала твоя мать!

Он засмеялся.

— Почему тебя вдруг стала заботить моя мать? — сказал он. — Мне казалось, что уж это тебя никак не беспокоит.

— Не знаю, — сказала она. — Она, по-видимому, незаурядная женщина. Не могу себе представить, как она выдерживает такую жизнь, как она ее выдерживала. Грустно, что теперь уж мне нельзя с ней познакомиться.

— Отчего же? Поедем, раз так. Не стоит принимать ее запрет столь буквально.

— Нет, — сказала она. — Я не хочу насильно ей этого навязывать.

Но не объяснила, что именно она не хотела навязывать его матери.

— Нет, его появление меня нисколько не тревожит, — сказал он. Собственно говоря, задним числом он скорее испытывал облегчение. Ему нравилось наблюдать сильные чувства, это его успокаивало: тревогу у него вызывало отсутствие таких чувств в себе и в других. Иногда, как в разговоре с Коркораном перед увольнением из школы, он нарочно провоцировал людей, чтобы разобраться в себе: он больше не мог смиряться с трезвой бесцветностью жизни, он хотел быть исключением. Мысль о том, что Уолтон что-то чувствует бурно, служила ему утешением несколько недель. Он даже надеялся, что Уолтон опять приедет, еще более разъяренный, еще более неистовый.

Но Уолтон больше не появлялся. Каждый вечер, возвращаясь домой, Колин ожидал увидеть автомобиль, невысокую фигуру, но напрасно. Только несколько недель спустя он узнал причину — Элизабет сама увиделась с мужем.

— Что он говорил? — спросил он ее позднее.

— Мне кажется, он с самого начала только этого и хотел, — сказала она. — Чтобы я увидела, какие страдания я ему причиняю. Он был очень холоден. Но ведь, — добавила она, — ты же его по-настоящему не знаешь.

Он не был в этом уверен. Уолтон был ничтожен, и она умалила себя, встретившись с ним. Он начинал убеждаться, насколько она в действительности ординарна, несмотря на свою независимость, на свою решимость хотя бы какое-то время жить самостоятельно. Быть может, размышлял он, дело было в какой-то ее внутренней недостаточности: то, что она бесплодно к чему-то стремилась, делало ее угрюмой. Возможно, она никогда ни в кого не поверит, никого не признает тем, кто ей нужен. Она вечно подыскивала для всего причину.

— Мы два законченных эгоцентриста, — сказала она как-то. — Не думаю, чтобы из этого могло что-нибудь выйти.