Северяне - [72]

– Так их, Всеволод! Так! – бодро воскликнул Олег, почувствовав рядом сильную и надежную руку.

Подоспевшая дружина ударила всей мощью на врага. Хозары не устояли, начали отступать. Все дальше и дальше теснили их дружинники, пока не побежали воины кагана искать спасения в густых северянских лесах и в бурных волнах Стрижня.

XXXIV. ПРОЩАНИЕ

В просторном зале княжеского терема на широком тисовом ложе спит вечным сном княжна. На мраморно-белом лице ее чернеют тонкие дуги бровей, густые длинные ресницы. Еще резче оттеняют они теперь прозрачную бледность высокого лба и нежных девичьих щек. Женщины одели ее в тонкую, вышитую няней сорочку, укрыли снежно-белым покрывалом из арабской шелковой ткани. А девушки принесли для нее из леса множество цветов, сплели из них яркий венок. Пышные волосы не заплетали в косы, оставили так, как любила княжна носить их дома – расчесанными на обе стороны. Черными шелковистыми прядями лежали они на ложе, увитые цветами… Казалось даже, что она теперь прекрасней, чем при жизни. Словно умытый росой цветок, полная тихой нежности, как лебедь белая…

У изголовья, поодаль от ложа, – хор девушек. Это однолетки и подружки Черной. Те, с кем гуляла, веселилась княжна на зеленых лугах и в окрестных лесах. Собирались они петь на ее свадьбе, а довелось провожать в последний путь. Стоят девицы понурившись, хватает за душу их тихое и горестное пение.

Все пришли проститься с княжной, и никто не может пройти мимо нее, не заплакав.

Князь забыл и сан свой, и то, что рядом непрерывным потоком идут люди. Он сидел у изголовья дочери, убитый горем, и рыдал.

– Донюшка моя! – слышался его хриплый, надорванный голос. – Радость ты моя единая, утеха всей моей жизни. Зачем я оставил тебя здесь, в гадючьем гнезде, свитом моими собственными руками? Где были глаза мои? Где разум? Пригрел гада, доверил ему терем… О боги! Боги! За что караете меня так жестоко, так немилосердно… Жена погибла, дочь за нею… И есть в том моя вина!

Черный склоняет поседевшую голову и рвет на себе волосы…

А северяне идут и идут нескончаемой вереницей: и витязи, и градские мужи, и каждый несет ей благоговейный дар – напоенные живой водой душистые цветы, в которых души не чаяла княжна.

В цветах утопало ее хрупкое тело, широкое тисовое ложе, ими убрали весь зал, все окна. Белоснежные лилии, солнечный горицвет, синие васильки – все разноцветье земли Северянской ласково обнимало княжну. Но не было на свете силы, что могла вытеснить отсюда стоны и рыдания, уныние и горе, лютую кручину. В самые глубины людских сердец проникали они неизбывной скорбью, горючими слезами…

Тихо и торжественно вошли в зал киевляне. Впереди Олег. Он принес оружие: широкий червленый щит, меч, кованный из дамасской стали, и лук со стрелами. Он положил их у ног девы-воина в знак воздаяния почести ее доблестной храбрости перед лицом врага. Потом подошел к князю Черному и, склонившись к нему, что-то тихо сказал. Тот не сразу ответил, потому что горло его сдавили рыдания. Потом он взял себя в руки и с трудом проговорил:

– Хорошо, княже.

Олег оглянулся на своих воинов. Быстро, без суеты они заняли места в почете, у ног и изголовья княжны, и, вытянувшись, замерли в суровом, скорбном молчании.

Олег, не отрываясь, долго глядел на Черную. Потом опустился рядом с князем на одно колено. Печальный, мужественный и строгий произнес он свою клятву:

– Прости-прощай, заря моя ненаглядная, друг мой прекрасный. Не уберег я тебя от рук коварного кагана. Но клянусь: никогда не прощу ему твоей смерти! Отомщу ненавистным ворогам и угнетателям Руси!

Он встал, наклонился над ложем и поцеловал холодный лоб княжны.

Черный плакал, закрыв лицо руками.

– Не нужно, княже, – легко коснулся Олег его плеча. – Ты ранен и болен. Тебе нельзя так убиваться. – И, видя, что здесь никак его не успокоить, обнял за плечи Черного: – Пойдем отсюда, княже, – мягко уговаривал Олег. – Похороны не скоро. Еще будет время нам поплакать над нею. А сейчас тебе надо успокоиться. Такая тревожная ночь, такое кровавое утро! И страшное горе это… Здоровому и то подряд все вынесть не под силу. А ты изранен и болен…

В зале наступила тишина.

Покорный и сломленный, князь позволил отрокам перенести себя в опочивальню, но и там он продолжал себя корить.

– Я, только я виноват во всем! – говорил он Олегу. – Я не послушал тебя, княже, не захотел единства с полянами, не захотел твоей помощи. И погубил дитя свое любимое. Боги! Боги! Что я наделал! Почему так беспечен был, так мало думал о ее судьбе, ее благополучии?

Черный метался в тоске, обливаясь слезами, терзаясь поздним раскаянием.

– Успокойся, княже, – задумчиво проговорил Олег. – Слезами горю не поможешь, плачем дочери не воскресишь. Видно, такова ее доля… Может…

– Нет, нет, не говори так! – прервал его Черный. – Сам отдал я свою дочь в руки Мораны[38]. В единстве было спасение наше, а я свою гордыню тешил. Вместо того чтобы пойти по верному пути, задумал одной своей дружиной да ратным ополчением одолеть хозарского кагана. И как жестоко поплатился за свою гордыню, слепоту и упрямство! А все могло сложиться по-иному. О горе, горе! Неужто должно было дитя мое погибнуть, чтобы уразумел я, где истина? Олег, задумавшись, стоял у постели князя и молчал.