Северный ветер - [7]
Именно такова толпа, которая задела и оскорбила его. Кучка мужиков, руководимая голым инстинктом мести и насилия. Рабы, вырвавшиеся на свободу, давшие волю своим давно подавленным инстинктам, из которых инстинкт разрушения самый сильный. Но есть и другая, одухотворенная, движимая воодушевлением масса. Каждый в ней не только чувствует то же, что и все, но и знает, желает того же, что остальные. К такой влечет его, как к животворному источнику неиссякаемой силы и вдохновения. Не жалким трусом приехал он сюда, чтобы прятаться в комнатке на третьем этаже у родственников жены. Он будет выбираться из топкого болота на чистую, глубокую воду. Вот зачем он здесь!
— Да, да, да! Гибнут один, и другой, и третий. Смельчаки, чересчур приблизившиеся к обрыву. Но возможна ли борьба без жертв? Кто побеждал в бою, думая о жертвах, о собственной жизни? Да, да! Жена и родители… А у кого нет жены и родителей? «Кто ради меня не покинет отца и мать, тот недостоин меня…» Если каждый будет оглядываться назад, тогда напрасны все жертвы и все усилия…
Охваченный блаженным восторгом, Ян умолкает. Он и не подозревал того, что все так созрело и оформилось в нем. Сомнения долгих скучных дней, бред бессонных ночей рассеялись, словно болотный туман под лучами солнца. Воодушевление масс бурлит в его жилах, пружинит мускулы, светится во взоре.
Но Мария слепа к восторгам мужа. Скривилась, глаза тупо уставились в паркет, губы дрожат.
— Зачем тебе бороться? У тебя ведь всего вдоволь! Разве мой отец не в состоянии обеспечить нас всех?
— «Не единым хлебом жив человек»! — резко бросает он в лицо глупой, упрямой женщине, которая все эти дни не решается высунуть нос на улицу. — Не пытайся удержать меня на привязи. Я не намерен сидеть в углу, как баба, в то время, когда столько дела, а рук так мало.
— Да разве тебя кто-нибудь зовет? По-моему, за тобой никто не приходил!
Ян громко хохочет, чтобы скрыть, как больно задело его простодушное замечание жены.
— Зовут каждого, кто способен слышать, чувствовать, мыслить. Призывным звоном пронизаны эти великие дни…
Он встает и вызывающе смотрит на жену. Мария тоже медленно поднимается. Страх застыл в ее глазах.
— Ты опять уходишь? Не ходи, прошу тебя. Мне одной так страшно.
Он презрительно кривит губы. Однако спохватывается и меняет тон.
— Я ненадолго. Ты ведь знаешь, завтра или послезавтра за нами приедут. Хочу повидать Мартыня. Возможно, и он поедет.
Мария грустно качает головой. Знает, что ей не отговорить, не удержать его. Она снова тяжело опускается на стул, низко склоняет голову.
Ян Робежниек спускается по лестнице. По правде оказать, о поездке домой и о Мартыне у него случайно сорвалось с языка. Но раз подумал об этом, надо придерживаться сказанного и непременно повидать брата. Теперь это кажется ему необходимым и по другой причине.
В одиночку и группами возвращаются люди со сходки. Слышатся оживленные разговоры, смех, шутки. У всех такой вид, будто грелись они у пылающего костра. На улице метет вьюга. Но Яну нипочем, ведь каждая складка пальто еще хранит тепло.
Теперь до квартиры Мартыня можно добраться без труда. Конспирация почти не соблюдается. Да и кто запомнит все квартиры, где происходят нынче собрания. Пришлось бы нанять всех шпиков мира, чтобы уследить, подслушать и донести куда следует. От одной такой мысли Яну становится весело. Он поднимает воротник пальто и засовывает руки в карманы. Пусть ветер дует в спину! Пусть кружат снежные вихри!.. Ему легко и приятно оттого, что он вырвался из дому, от вечно угрюмой и озабоченной жены и сейчас попадет в оживленное, интересное общество.
Но общество совсем не велико. Мартынь да еще один. Мартынь греется, прислонившись спиной к печке. Незнакомец, в застегнутом до подбородка пальто и в шляпе, сидит за столом. На столе чайная посуда. Один стакан полный, а в другой налит лишь настой. Налит и забыт. На тарелке надкушенный бутерброд. Им некогда. Они спорят — как всегда. Минуты не проходит без пререканий.
Ян садится на кровать. Сидит тихо, наблюдает и вслушивается. Обоих он видел сегодня на песчаных холмах, каждого на своей трибуне, и рад, что здесь они совсем иные. Там — звонкие речи, размашистые движения, преисполненные силы и уверенности. Здесь — они поникшие, с охрипшими, глухими голосами… Ему приятно видеть их такими…
Мартынь после каждой фразы подносит руку к горлу, стараясь откашляться. Но от этого голос становится еще более сиплым. Видимо, разговор утомляет его, причиняет страдание. Однако он не смолкает, пытаясь доказать свое. Впечатление такое, будто усталость и боль ему нипочем.
— Теперь у нас праздник. Скажу даже больше — сплошное веселье и хороводы. Никто уже не довольствуется тем, что послушает одного или двух ораторов. Знаем, знаем: слова — те же дела! Свободное революционное слово способно вдохновить, объединить. Однако слово не может вечно заменять дело… Вот что меня тревожит.
— Что именно? Разве не было уже дел и не будет их еще? — Собеседник переводит дыхание и откашливается. Это не человеческий кашель. Похоже скорее на собачий лай. — Ты хочешь сказать, что в праздничной сутолоке погибли все те… В водовороте веселья пали жертвами те, которых революционная масса считала мучениками и пророками.
