Северный ветер - [120]

Барон видит, что над ним издеваются, но продолжает разговор. Ничего другого он сейчас и придумать не может. Словно утопающий, хватается за соломинку.

— Мы богаты. У моего отца много денег…

— Все бы хорошо. Но беда, видишь ли, в том, что мы должны рассчитаться не только с тобой, но и с твоим отцом. А потом, куда мы денем тех, которые лежат уже в склепе? Да еще их отцов и дедов. Есть ли среди них хоть один, который не купался бы в поте и крови крестьян? Покажи такого одного-единственного, и я отпущу тебя на все четыре стороны. Еще помогу взобраться на коня.

Голова барона низко опущена. Крупные слезы катятся по щекам, падают на полушубок и замерзают там.

— Не выходит, бароненок. Плохой ты коммерсант. И калькуляция у тебя наивная. Если бы вы даже были богаты, как Крезы, вам своих долгов не заплатить. Чем вы думаете откупиться? Разве деньги, лежащие в ваших сейфах, не высосаны по копейке из наших жил? На наши же деньги вы хотите нас подкупить? Поэтому и наш торг — ерунда, бароненок, ничего из этого не выйдет… Ну, а теперь читай «Отче наш». Вероятно, ты веришь в загробную жизнь. По крайней мере нам вы всегда ее проповедовали.

Барон сгорбился и приник к камню, точно сломанный стебель. Все его тело дрожит и дергается.

Рука Мартыня поднимается и опускается вновь. Он брезгливо морщится. Его охватывает чувство непреодолимого отвращения — будто приходится наступать на гадкого и беспомощного, хотя и ядовитого червяка или видеть выползшего из темного угла запыленного, изголодавшегося паука. Надо прижать его пальцем и раздавить. Омерзительно… и, кажется, никогда не отмоешься потом.

Рука Мартыня поднимается и опускается снова.

— Знаешь что, бароненок, — немного погодя говорит он, — я не могу. Не хватает решимости. К сожалению, мне придется оставить тебе твою жалкую, подлую жизнь. Но только с одним условием: ты должен исчезнуть отсюда. Сейчас же, вечером, чтобы духу твоего тут не было.

Барон не верит своим ушам…

— И не смей ни во что впутываться. Не смей никого предавать, ни на кого указывать. Заставь свой язык присохнуть к гортани. А если ты произнесешь хоть одно-единственное слово, пощады не жди. Залезь ты хоть в ад, я всюду найду тебя, можешь не сомневаться… Ну, так как? Идет?

Барон выпрямился, как свеча.

— Я клянусь вам… Слово дворянина… — Он протягивает через камень свою дрожащую узловатую руку, но Мартынь не подает ему руки.

— Эх, давайте без комедий! Нам давно известно, чего стоит ваша честь и честное слово. Оставь его при себе. Только не забудь, что я тебе сказал. Сам дьявол со всеми его слугами не спасет тебя.

Оба встают. Барон, все еще не веря, идет медленно, косясь выпученными глазами на своего мучителя.

— Постой! — решает вдруг Мартынь. — Оставайся тут. Так нельзя. Маленькая предосторожность, когда имеешь дело с вашей породой, никогда не лишняя. Мы сделаем так.

Он переступает через ограду, где продрогший конь бьет копытами землю. Перерезает повод и, вспугнув, заставляет его убежать. Разбрасывая копытами снег, конь исчезает в снежном вихре.

— Ну, а теперь можешь идти… Стакан горячего чаю ты еще успеешь выпить дома. Я тебе разрешаю… Но до наступления вечера чтобы духу твоего тут не было. Ну, чего стоишь? Или уши отмерзли?

Согнувшись, будто его выпороли, барон плетется прочь. Сначала медленно, оглядываясь, все еще не веря. Потом, отойдя немного, пускается бежать. И по всей его фигуре видно, что он каждую минуту ждет выстрела.

Наконец он тонет в вихре метели, как и его конь.

Когда уже никого не видно и только белый хаос дымится вокруг, а кладбищенские деревья, сердито шурша ветвями, задевают шапку, Мартынь качает головой.

Ему кажется, что напрасно он отпустил барона. Чувствует, что добра от этого не будет. Но и поправить уже ничего нельзя.

Поворачивается и бредет по снегу в другую сторону, недовольный собой и всем, что он тут натворил. До чего театрально, и какой глупый конец. Тот, пожалуй, теперь смеется над ним, попивая свой чай.

Ветер воет вокруг и горстями швыряет в лицо снежные иглы.

17

После обеда Ян Робежниек идет отдыхать, строго предупредив учеников не беспокоить его. Часа в четыре зажигает в кабинете лампу и берется за свои рукописи, просматривает книги и вкушает блаженный покой.

Он может себе такое позволить. Разве он не заслужил? Откинувшись на спинку кресла, предается воспоминаниям о минувших мрачных временах, когда он с торбочкой за плечами пробирался через сугробы в волостную школу, как теперь его ученики. В темные зимние вечера проходил мимо этого самого освещенного окна и со щемящей завистью поглядывал, как уютно сидит учитель и дымит своей трубкой… Вспоминает он и ту пору, когда был помощником у Салминя, терпел и сносил все прихоти и капризы самовлюбленного старика. А затем — только что минувший, страшный, беспокойный год… О нем и вспоминать не хочется.

Хорошо, что все уже позади и наконец-то наступило успокоение. Конечно, жертв было много. Народ ужасно пострадал за свою безумную попытку освобождения. Но истории неведома жалость. Никогда она не знала ее. Пути истории залиты кровью. И к лучшему будущему все народы бредут по колено в крови.