Северный ветер - [114]

— Им бы все дороги метлой подмести… — ворчит Подниек.

— Так я и знала, — сердито шипит Зетыня. — Ты все людей жалеешь. Сердобольный какой! А кто тебя пожалеет? Приказано, — значит, должно быть чисто. Пусть выходят по двое от усадьбы, по трое — тебе-то что.

Подниек вздыхает.

— Не в том дело. Я замечаю, он нарочно меня подсиживает… — Староста кивает головой в сторону дверей писаря. — То одно не в порядке, то другое… Во все дырки нос свой сует.

Помощник писаря отрывается от бумаг и тоже косится на дверь.

— Почему вы позволяете ему ездить в имение по делам волости? Самому надо.

— Конечно! — соглашается Зетыня. — Разве я тебе не говорила то же самое. Вечно твержу: поезжай, поезжай ты сам. Не пускай ты писаря вместо себя. Да разве ты слушаешь? Разве тебе втолкуешь?

— Не понимаю, что он имеет против меня. Я же ему ничего плохого не сделал…

Помощник, ерзая на стуле, снова косится на дверь.

— А помните, на прошлых выборах старшины голоса поделились почти поровну. Часть людей была за Скалдера.

— Кажется, так и было. Ну и что?

— Вы ведь знаете, что Скалдер шурин писаря.

— Ах, вот как! — первая сообразив, восклицает Зетыня. — И он еще ходит к нам, ест, пьет…

Подниек машет рукой.

— По мне, пусть он хоть завтра забирает эту должность. Мне она, прости господи, поперек горла торчит. Люди в волости все время ссорятся. Господам никак не угодишь. И лесные братья зубы на тебя точат.

— Что там должность. Смотри, как бы он тебе самому не напортил.

— Что он мне может… В этом отношении я спокоен.

Рудзит наклоняется поближе.

— А вы ни на одном митинге не были? Слух есть, что на одном вас все-таки видели. А с обоими Робежниеками вы и прежде дружили. В Иокумах как-то, говорят, обзывали драгун зверями…

— На митинге! — волнуясь, громко кричит Зетыня. — Он же обязан был пойти. Его вызвали объясниться. Ну, что общего у нас может быть с Робежниеками! Пусть кто-нибудь докажет, что мы дружны с лесными братьями и бунтовщиками! А в Иокумах… — Тут она внезапно смолкает и с новой силой набрасывается на мужа: — Скотина ты этакая! Сколько раз тебе говорила. Налижешься и несешь что попало. Язык как веретено — всем угодить норовишь.

— Нет, нет, я ничего не знаю! — отмахивается помощник писаря и снова прилежно берется за бумаги.

Подниек машет рукой. Надоело ему все это. Мерзко и скучно.

— Эх! Скорей бы собрались… — Он тоскливо глядит в окно, за которым белым вихрем кружит метель.

В дверь просовывается чья-то голова, запорошенная снегом. Не заметив ничего страшного, человек распахивает дверь пошире и входит — белый с ног до головы. Это линтынский бобыль Спрогис.

— Здравствуйте, господа! — говорит он. У порога очищает снег с постол и чуть-чуть отряхивает шубу. Потом садится в углу на скамейке и греет руки у печки.

— На дворе не мог отряхнуться! — сердито ворчит помощник писаря.

— Тряси не тряси, что толку, ежели в этакую погоду семь верст отмахаешь… Ты, Подниек, мог бы хоть чуточку народ пожалеть.

— Как же. А меня кто пожалеет?

— В такую собачью вьюгу! У кого сапоги, тому еще ничего. А в постолах насквозь пробирает. И хоть бы было зачем. Чего такого объявлять будете? Никак опять новые налоги?

Помощник писаря усмехается.

— Нет. Пожизненную пенсию тебе назначат.

Спрогис сердится.

— Не надо мне вашей пенсии. Была бы только справедливость. Мне вот пятьдесят семь лет. Ревматизм ноги сводит. А за что я подушные должен платить? Разве это справедливо? Помощь от волости мне бы давно следовало получать.

— Лучше б скрутило тебе ревматизмом язык. Вот это — да! — Зетыня смеется.

Входит усадьбовладелец Граузис с двумя работниками. Все трое молодые, здоровые, лица от ветра разрумянились. Они здороваются и отряхивают о колени заячьи треухи.

— Самые дальние всегда приходят первыми, — смеется Граузис. — А для господина Скалдера еще только сани выволокли из сарая. Микель, садись сюда, к печке. Теплее будет.

— На санях оленья шкура. Чего ему не ездить… — Микелис садится на скамью рядом с хозяином. Вынимает коробку папирос и предлагает всем. Протягивает и Подниеку, но тот качает головой.

— Сколько ж вышло на душу? — спрашивает работник Граузиса Андрей.

— По четвертной выйдет, — отвечает Рудзит, не поднимая головы от бумаг.

— Ха-ха-ха… — смеется Граузис, сжимая папиросу меж пальцев. — Только и всего? За обстрел поезда вышло по пять сорок на голову. Чего же матросы такие дорогие?

— Обождите. Писарь вам объявит, по скольку, — говорит Рудзит.

— Чего им не смеяться, — ворчит Спрогис. — У них сапоги на ногах. Какой бы сугроб ни был…

Входят Дзерве и еще двое. А через минуту еще несколько человек. Комната наполняется запахом табака и талого снега.

— Хотел бы я знать, куда наши деньги деваются? — интересуется Андрей. — Все платим, платим, а денег не видать.

— Спроси как-нибудь у князя, он скажет, — огрызается Подниек.

— Верно, это непорядок, — поддерживает Граудис своего работника. — Я так думаю: что волость вносит, то в волости и должно остаться. Иначе непорядок…

— Тогда валяй со своим порядком прямо в имение, — советует Рудзит.

— А ты знай пиши! — обрывает его арендатор Мартинсон. Он волостной выборный, поэтому чувствует себя здесь как дома. Помимо того, он всех писарей и учителей считает жуликами и презирает. — Что приказывают, то и пиши. Нечего тебе мешаться в разговор.