Северный сон - [5]
Буфетчица, выглянув из-за стеклянной перегородки, решила, что самое время подать суп.
Лучников и ей налил рюмку:
— Выпейте с нами, Мария Петровна.
— Ой, что вы, — жеманно ужаснулась она, — я водку не пью... Мне бы молочка.
На вид ей было лет пятьдесят, но губы она красила ярко. Голос у нее был надтреснутый, хрипловатый — то ли от простуды, то ли оттого, что часто пила «молочко».
— Берите, берите, — нетерпеливо сказал Лучников. Покосившись в сторону Нади, она заметила, что и та пила водку, и, уже не переча, взяла рюмку.
— С Днем Победы! Доброго здоровья, — и опрокинула залпом.
Лучников уже протягивал ей хлеб с ветчиной.
— Настоящая морячка, — сказал Лучников, когда Мария Петровна отошла от стола. — Как убило у нее мужа, боцмана, так она сама пошла на корабль. Поварихой попросилась. Всю войну на флоте провела и потом осталась... Где только ни была — и за границу ходила, в Атлантику, за сельдью... А потом попивать стала. Особенно, как на берегу побывает. Вспомнится все...
— А теперь она на «Машуке» останется? — спросила Надя.
— Нет, в Архангельске, слава богу, сойдет, — сказал Андрей.
Лучников налил всем по второй.
— А теперь, — он выразительно посмотрел на Андрея, — за капитана Аникина. За капитана нового типа — капитана, который не пьет и не курит.
Он сказал это серьезно, только складки возле рта обозначились резче.
— Сколько вам было лет, Андрей Иванович, в сорок пятом?
— Шестнадцать, — сказал Андрей.
— Мальчишка. — Глаза Лучникова потеплели.
Надя смотрела на него, на его темные густые, ежиком, волосы, на красный след от фуражки на лбу. Она подумала, что сейчас он и ей задаст тот же вопрос, и ей захотелось прибавить себе года, чтоб не ранить Лучникова еще раз. Чутьем она поняла, каким немолодым ощутил он себя сейчас. Именно немолодым, а это страшней, чем старым. Старый — уже сдался. Немолодой — еще хочет жить полной жизнью, наравне с молодыми. И если старым становишься постепенно, то немолодым — всегда вдруг.
И все же Надя была только женщиной и на вопрос Лучникова ответила честно:
— Четырнадцать.
В сорок пятом ей было четырнадцать. Она ходила в седьмой класс. Тетрадки, отметки, мальчики, кино — вот был ее мир, мир школьницы, девчонки. А он в сорок пятом уже испытал все главное в своей жизни: любовь, войну, смерть близких, победу, женитьбу...
— В сорок пятом я служил матросом на Балтике, — сказал Жук и опять покраснел. Это были его первые слова за время обеда.
— А я капитанил на «Богатыре», — негромко произнес старик.
Он хотел рассказать, что «Богатырь» был лучшим пароходом из тех, что ходили по маршруту «Москва — Касимов — Горький», и что это был последний пароход, на котором он ходил капитаном. Но не сказал: боялся, что опять запершит в горле и придется доставать платок, как тогда, когда пили первый тост за победу и Лучников вспомнил о тех, кто не дожил... Прямков до сих пор не мог смириться с гибелью сына, Петьки. Это был его лучший сын. Так казалось ему теперь. И хотя у него осталось еще трое — два сына и дочь, — он говорил про них: «Хорошие ребята, но не то...»
Ничего этого не сказал Прямков. Он понимал, что ему оказали честь, как бывшему капитану, справить День Победы среди капитанов. Он был рад этой чести, но не хотел ею злоупотреблять и занимать внимание всех своей персоной.
После обеда вышли на палубу. Лучников, Жук и Андрей поднялись в рубку. Прямков отправился вздремнуть.
Надя стояла у борта. Все так же сверкала под солнцем безбрежная Ладога, упруго вибрировала палуба под ногами. После по-вечернему освещенного салона было приятно опять обрести солнце, голубое, без единого облачка, весеннее небо над головой. Сто сорок пять километров по Ладожскому. Так сказал Андрей. Андрей!.. Как он иногда не чувствует... Но ей не хотелось думать об этом. Она запрокинула голову, зажмурив глаза, и подставила лицо солнцу. Ее обдало приятным теплом, веки красно просвечивали. Слабый ветер шевелил волосы, и они щекотали ей щеки, шею, но лень было убрать их. «Как бьется сердце, — подумала она. — Не надо мне было пить вторую рюмку».
4
Ей всегда нравился язык лоций — скупой, точный, исполненный строгой поэзии.
«На западном плече Свирской губы стоит маяк Стороженский — цилиндрическая башня, окрашенная белыми и красными горизонтальными полосами. Маяк имеет четыре сектора освещения — зеленый, красный, белый, красный. Оба красные сектора ограждают опасные районы плавания, зеленый — отбивает береговую полосу. Маяк имеет туманный сигнал — шесть ударов колокола в минуту»...
Корабли вошли в Свирь под вечер. Уже осталась позади озаренная заходящим солнцем Свирица — деревянный поселок на сваях с улицами-реками и улочками-речонками, по которым сейчас, в весенний разлив, и к соседям за солью не доберешься иначе, как на лодке. С избами, из окон которых, кажется, можно ловить рыбу.
В Свирице меняли лоцмана.
Сошел высокий сутуловатый моряк-балтиец, сопровождавший отряд по Неве и Ладожскому озеру. Катер «Севрюга», доставив на «Машук» нового лоцмана, рыжеусого старика в ватнике и с узелком, принял на борт балтийца с шевронами на рукаве кителя и «крабом» на фуражке.
Надя не была знакома с ним. Раза два видела, как он проходил по палубе, поднимался в рубку. Но теперь, глядя, как он удаляется на катере, стоя неподвижно и не отрывая глаз от корабля, она испытала щемящее чувство грусти. Она думала о быстротечных встречах и долгих разлуках всех этих людей, связанных общим делом. А может быть, ей просто передалось то, что чувствовал сутуловатый балтиец, уже переставший быть частью «Машука», частью их общей жизни.
