Северный пламень - [12]

Микола уже и не думал о всех этих дурацких кандидатах в короли. Он думал об Авроре. Куда исчезла его любимая девушка? Оршанский князь слал листы куда только можно. Ответа не было. В прошлом месяце он даже отважился подробно рассказать про Аврору своей матери, Алесе Биллевич-Кмитич, чего ранее никогда не делал, не посвящая обычно мать в свои амурные дела. Всегда мудрая и ухватывающая самую суть дел мать внимательно выслушала сына и грустно улыбнулась:

— Действительно, редкая девушка, трудно не влюбиться в такую. Но… фрукт еще тот! Не твоя она. Такие обычно влюбляются в пятнадцать или в семнадцать лет, а потом… потом продают себя как дорогой и редкий бриллиант. Боюсь, что нынче твоя Аврора окручивает очередного жениха. Не иначе короля какой-нибудь страны. Или будущего короля.

— Но о тебе ведь говорили тоже самое! — возражал Микола матери, — ты ведь тоже славилась красотой, умом, шармом! И стихи сочиняла не хуже! Но ты ведь не продавала себя в твои двадцать лет, когда встретила отца, который на тот момент был нищим, потерявшим в огне войны все свои маентки! Почему такое говоришь про Аврору?

Алеся улыбнулась. Ее лицо все еще хранило остатки красоты ее молодости, но когда она вспоминала Самуэля, то, кажется, разглаживались даже самые последние морщинки на ее белом миловидном лице, словно две маслины глаза вновь вспыхивали огнем молодой страсти…

— Твой отец… — улыбалась Алеся, — я тут ничего не могу объяснить. Это было волшебство. Самое, сынок, настоящее!

Микола соглашался с матерью, но уговаривал себя тем, что Аврора чем-то сильно занята, уехала, не в состоянии чиркнуть строчку любимому Нику… Но понимал — это лишь самоуспокоение…

Голоса за Фридриха росли, как грибы после дождя. Особенно за счет польских представителей воеводств и даже сенаторов. Но 29 июля большее число голосов вновь получил Конти. И вот, вынесение решения. С кислым выражением лица примас Радзейовский встал и объявил, что королем Речи Посполитой провозглашается… принц Анри де Конти…

— Виват! — громко кричали одни.

— Ганьба! — орали другие…

Кароль Радзивилл ликовал. Кмитич задумчиво поглаживал свой квадратный подбородок с ямочкой по середине… Сторонники Фридриха кричали, что не признают этого решения и объявляли королем Фридриха Августа… Шляхта раскололась на два лагеря: одна за, другие — против. В Варшаве наступил хаос, словно по летним улочкам и закоулкам старого города задули ветра всех времен года, завьюжила метель, грянул гром, подул холодный ветер, пришел восточный муссон… Кто-то призывал к войне, кто-то кричал, что покидает столицу собирать конфедерацию… В этом хаосе человеческих эмоций, страстей и шума Фридрих первым прибыл в Краков на место коронации, пока его французский соперник только-только причалил на корабле в Гданьском порту. Но даже там сторонники курфюста встали цепью, вскинув мушкеты, и не дали сойти на берег Анри де Конти.

Фридрих и его команда творили, что хотели. Вопреки оглашенному решению Фридрих Август короновался 15 сентября в Вевельском замке Кракова, приняв августейшее имя Август II. И к этому имени добавил свое саксонское прозвище — Сильный. Сильный, увы, не умом, а руками, ибо легко сгибал и разгибал подковы.

Фридрих Август

Впрочем, противники Фридриха объявили коронацию актом узурпации, обозвали новоиспеченного короля всеми бранными словами и разъехались. Кмитич уехал в Оршу, а Радзивилл в уютную тихую Белую, где любил успокаивать нервы еще его отец. И не успел Кароль как следует разместиться в замке и распаковать вещи, как от узурпатора-короля пришло письмо. Фридрих благодарил Кароля за… нейтралитет, хотя Кароль и не думал о нейтралитете — он голосовал как раз против Фридриха, за Конти. Это Микола Кмитич поддержал нейтралитет! «Лукавит или же перепутал меня с Кмитичем этот дурной саксонец?» — зло думал ошарашенный Кароль Радзивилл, читая лист с красивым размашистым почерком. «Хитрит. Переманивает меня к себе, холера его побери», — решил в конце концов Несвижский князь, скомкал письмо, зашвырнув его в угол комнаты, и прямо в ботфортах завалился на кровать, чтобы отдохнуть с дороги и поспать…

Ну а тем временем ссора между Сапегами и Огинскими вспыхнула с новой силой. Не желали мириться эти литвинские Капулетти и Монтекки… Сын великого гетмана Михал Сапега и восемнадцатилетний Ян Фредерик Сапега, молодые и горячие паны, собрав до четырех тысяч ратных людей, двинулись под жмайтский городок Юрборк на новоиспеченного жмайтского воеводу Григория Антония Огинского. Михал жаждал отомстить за разорение фамильного замка в Ружанах, который спалили антисапеговские конфедераты. Огинский успел собрать не более двух тысяч человек… То, чего так боялись в Литве, и то, что так упорно оттягивали Кароль Станислав и Януш Микола, увы, все-таки произошло: брат шел на брата.

Наверное, летом 1698 года сам черт, выскочив из преисподней, бегал по городам да подбивал всех к бунту. В Москве подавили восстание стрельцов, казнив более двух тысяч человек, а молодой царь Петр лично рубил пятерым стрельцам головы… Рубить своих шли и молодые потомки полоцкого Рогволода, князья Сапеги… Всякий стыд и честь утратил литвинский шляхтич Самуэль Лашч. Этот пан ударился в грабежи, словно заправский разбойник, во главе конной ватаги таких же сумасбродов, как сам. Знаменитый смутьян множество раз был приговорен к изгнанию из страны, лишению шляхетской чести и имений, но ему было все нипочем. Свой плащ-делию Лашч вместо меха подбил листами с текстами вынесенных ему судебных приговоров…